[listic]

7 глава.


7.

Капюшон постоянно сползал на глаза, мешая и раздражая. Что поделаешь, не умел Руппи носить монашескую одежду, он адмиралом стать мечтал, а не святым отцом. Но лейтенант терпел, по сравнению со спасением Олафа это было сущей ерундой.
- Отец Луциан…
Задумавшийся, было, адриановец вопросительно посмотрел на замявшегося Руппи, поощряющее кивнул.
- Отец Луциан, вы не знаете, что с приемной дочерью Олафа… - запнулся, поправился – …моего адмирала? Она у Шнееталей гостила, когда мы уходили.
С одной стороны, девочку Шнеетали так просто не отдадут никому, но, с другой стороны, сумеют ли они уберечь её от Фридриха? Если Анна решит не вмешиваться…
- Вы многого не знаете. Марту Кальдмеер пожелали видеть фрейлиной… - увидел, какой ужас плеснулся в глазах Фельсенбурга, и торопливо добавил: – Не беспокойтесь, брат Ротгер, она уже вне опасности.
- Как?!
- Её вывели из дворца прежде, чем регент спохватился, - тут адриановец неожиданно лукаво улыбнулся и добавил – И вы действительно многого не знаете. Девочка очень… очень торопилась и оставила во дворце некоторые личные вещи. Вряд ли ваш адмирал будет рад огласке, но какой толк скрывать то, что уже стало известным. Она не приемная дочь адмирала Кальдмеера. Она его незаконная дочь.
- Значит, во дворце у нас есть союзник?.. – Руперт в первый момент даже не задумался о последних словах адриановца, было только немыслимое облегчение – не во дворце, вывели, вывели!
- Есть, - Луциан согласно наклонил голову – Только вряд ли её величество Маргарита поможет нам на суде. Не сомневаюсь, она бы хотела, но вряд ли ей дадут слово.
- Да она бы… ей и сказать-то нечего было бы, - пробормотал сбитый с толку Руппи. Чего он только не ждал, кто только в голову ему не пришел, от бабушки до той же Анны, но не робкая кесарина, которую за Гудрун и Элизой вообще не замечали! – Что она про морские дела знает.
- Ничего, - задумчиво перебрал четки Луциан – Но, когда дело дойдет до суда над самозваным регентом, она сможет сказать многое, если, конечно, доживет до этого суда. Впрочем, об этом задумываться рано…
- Рано, - теперь уже Руппи кивнул, соглашаясь – Интересно, что же они нашли, - пробормотал задумчиво, почти про себя. Ему было, в общем-то, всё равно. Кем бы ни была Марта, Олаф её любил, да и Руппи за два года в Метхенберг привязался к веселой девчонке.
- Письма, - откликнулся монах – Письма её матери.
Конечно, вопрос о том, кто же её мать, на языке так и вертелся, но Руппи посчитал недостойным его задавать. Луциан вопроса дожидаться и не стал, задумчиво добавив:
- Кто бы мог подумать, что алатская герцогиня так рискнет. Она… отважная женщина, очень отважная.
- Но Олаф в Алате ни разу не был! – брякнул шокированный лейтенант.
- Зато сестра алатского герцога долгое время жила в Агарисе, впрочем, её больше знают не как Матильду Алати, а как Матильду Ракан.
На это Руппи вообще слов не нашел, только воздух хватал. И сквозь изумление пробивалось некое удовлетворённое злорадство. Слова клеветников его задели глубже, чем Руппи сам себе мог признаться, особенно потому, что детей у Олафа, как он считал, в самом деле, не было. Но вот, Марта, оказывается, не удочеренная! Не нравится дамам, значит? А влюбленную герцогиню – не хотите ли?!
- И… вы знаете, где она находится?
- Знаем, - хмыкнул монах – Мы же её и прятали. Хотите встретиться?
- Нет… опасно, - Руппи вздохнул, на самом деле Марту увидеть хотелось, ещё как хотелось – Я вам верю.
- Можно верить, но всё равно беспокоиться, а вы не должны задумываться не к месту, когда придет время действовать, - Луциан решительным движением убрал четки – Вы её увидите. К сожалению, поговорить возможности не будет…

* * *

…Узкие улочки окраин Эйнрехта вились, как небрежно брошенные девичьи ленты, ломались под самыми причудливыми углами. Там, за городскими стенами, исчезала кладка, появлялись поросшие травой обочины, улицы перерастали в дороги или исчезали тропинками, а здесь дома почти сходились крышами, траву вытаптывали ноги бесчисленных прохожих, и солнце заглядывало вниз раз или два в день. Руппи маленькие столичные улицы напоминали русла горных речек родного Фельсенбурга, которые за века проточили себе пути-ущелья в горной породе. Только по этим «руслам» не текла вода, а шли люди… шли и шли…
Парень тряхнул головой, вспомнил, что на нём проклятущий русый парик, и не стал привычно ерошить волосы. Отец Луциан подробно объяснил, когда и к какому времени ему нужно оказаться на этой улице, и велел внимательно… слушать. Не смотреть по сторонам, а слушать. Руппи, конечно, удивился, но шел, честно прислушиваясь. Пока, правда, слышно было только обрывки разговоров горожан да отзванивающий время колокол ближайшей церкви…

Окно Марта открыла загодя. Рамы были тяжелыми и неудобными, но она упрямо возилась с ними, не дожидаясь помощи. Пришедший за ней пожилой адриановец покачал неодобрительно головой, увидев распахнутое окно, но промолчал. А солнце застыло на небе, словно пришпиленное гвоздями, и, казалось Марте, вообще не двигается с места. Девушка с мстительным удовольствием положила на стол руки, согнулась, опершись на них подбородком – кто бы позволил ей так посидеть во дворце! – и разглядывала бок кувшина, из которого поливали цветы.
Кувшин был на редкость скучным и неинтересным.
…Когда из-за окна донесся долгожданный колокольный перезвон, она едва не подскочила, быстро схватив кувшин. Вода плеснула, монах понимающе улыбнулся и Марта, которой сразу же стало стыдно, не стала нетерпеливо высовываться в окно, а подошла к нему спокойно, только вот губы против воли расплывались в торжествующей улыбке.
- …однажды ранним утром в предрассветный час, когда гомон птичий не слышен…
Да уж, предрассветный, ничего не скажешь, за полдень перевалило! Марта подавила смешок и продолжила напевать, честно поливая цветы, по городскому обычаю выставленные за подоконник. Это в дворянских кварталах можно позволить себе сад, дома простых горожан лепились друг к другу вплотную.
- …герр Маннелиг, герр Маннелиг, супругом будь моим – одарю тебя всем, чем желаешь...
Марта пела и напряженно щурила глаза, пытаясь понять, как, откуда появится Руппи.

Самое обычное дело – совсем молоденькая горожаночка, наводящая порядок в своих заоконных цветах и от хорошего настроения напевающая старинную песенку. Никто и не обратит внимания, разве что хмыкнет одобрительно или, наоборот, поморщится, распелась, дескать, когда у людей столько забот. А у Руппи мурашки поползли по спине, потому что…
…Потому что небо над морем медленно темнеет, и улицы города наполняются огнями, и Зепп смеется над какой-то шуткой, а счастливая Марта сияет серыми глазищами и держит их обоих за руки…
Парень вскинул глаза, зашарил взглядом по окнам – понятно теперь, почему ему велено было СЛУШАТЬ! – и едва не остановился прямо посреди улицы, потому что девица в окне Мартой быть ну никак не могла. Марта была худощавой, почти по-мальчишески плоской, и за то время, пока Руппи воевал, сидел в плену, бегал из дома… ну, не могла она обзавестись такой грудью. Ну, никак не могла! К тому же светлые пряди, выбивающиеся из-под аккуратного чепчика, окончательно сбивали с толку. Лейтенант флота ошарашено хлопал глазами, а девочка в окошке рассмеялась, оборвав песню на половине куплета.
Но… разве он сейчас сам на себя похож?!
- Хорошо поешь!
- Спасибо, молодой господин, - девушка снова хихикнула и стрельнула взглядом из-под длинных черных ресниц.
У Руппи перехватило горло. Небо над головой расчертили мачты и реи «Ноордкроне», а за спиной незримо встал беспечно улыбающийся Зепп, потому что к кошкам непривычно объемную фигуру и светлые локоны, этот хитрый взгляд нельзя было не узнать!
«И вы знаете, как перебрасопить гротмарсарей по ветру на другой фокагалс?»
Руппи медленно выдохнул и, как мог спокойно, пошел дальше по улице. Спиной чувствуя, с какой надеждой смотрят ему вслед.

Когда Руппи, дико и непривычно выглядящий в светло-русом парике, скрылся за поворотом, Марта попятилась от окна, налетела на табуретку, села на неё и прижала к груди кувшин. У неё не было причин не доверять адриановцам, наоборот, но, только увидев Руперта, она успокоилась и поняла – шанс у них действительно есть.
И вообще всё получится! Руппи один раз папу вытащил? Вытащит и второй, не может не вытащить! Руппи всё сможет.
- Дочь моя, - монах осторожно дотронулся до её плеча – Нам пора собираться.
- А у меня всё готово, святой отец! – радостно заверила его Марта, оборачиваясь.
Сколотые под чепчиком волосы ей мешали, ей вообще чепчик не нравился, что уж говорить о заправленных под него искусственных локонах и набитом тряпками лифе платья. Но она сама не захотел уходить из Эйнрехта, пока не станет ясно, что с отцом, хотя ей пытались втолковать, что это опасно, а значит, надо исполнять все указания отца Луциана. Марта и не думала жаловаться на трудности. Надо маскироваться? Значит, будем маскироваться. Надо после встречи с Руппи уехать в другое место? Значит, уедем!
Пожилой адриановец опять покачал головой. Кто бы мог поверить, что пищащий свёрток, который он вёз из Агариса по поручению Эсперадора Адриана, вырастет в такое…

* * *

- Вот мерзавец! Сколько же можно упираться… – Вернер наполовину бесился, наполовину изумлялся.
В самом деле, сколько можно? Окажись в такой ситуации он, обеими руками вцепился в возможность выжить. Проклятому Кальдмееру очень выгодные условия предлагали, а этот мещанин уперся. Жизнь ему надоела, что ли?!
- Вы меня спрашиваете, господин адмирал? – развалившийся в кресле Фридрих насмешливо сощурился, специально не уточняя ранг – Редкое упрямство. Метод «кнута и пряника» с треском провалился…
- Значит, казнить его, и всё.
- Казнить? Чтобы моя железная тетушка тут же сделала из своего оружейника нового мученика?! – скривился регент.
Фридриху далеко было до той степени бешенства и злости, когда его подхватывало и несло вперед, не разбирая дороги. Чаще всего принц в таком состоянии нарывался на неприятности, но они его ничему не учили – Фридрих каждый раз самоуверенно думал, что на этот раз всё делает правильно.
Первая злость, вызванная упрямством Ледяного Олафа, уже прошла, и Фридрих был способен рассуждать здраво.
- Конечно, - разглагольствовал он – Если не будет другого выхода, мы его всё-таки казним. Пусть после попробуют доказать, что оружейник чист и невинен! Но, если Кальдмеер свою вину и нашу правоту признает, то подорвать позиции Элизы нам будет намного проще… - регент перекинул ногу на ногу, качнул носком.
- Но ведь на него даже пытки не действуют…
Фридрих в ответ на это скривился:
- Если бы не публичность суда, его бы допрашивали строже… А, впрочем… - ударил раскрытой ладонью по подлокотнику – Можно попробовать ещё и это. Если уж влюбленная женщина его уговорить не сумеет…

* * *

Замок Печального Лебедя изначально строился, как тюрьма. Сложно сказать, думали строители о том, чтобы создать наиболее гнетущую атмосферу, или исходили только из расчёта практичности. В любом случае, замок, внешне выглядящий обычной крепостью, внутри был гнетущим и давящим. Прочная, безыскусная кладка, узкие переходы, факелы в простых, без украшений, кольцах – и страх, отчаяние, тоска, за столетия пропитавшие эти стены насквозь.
Маргарита шла по этим переходам, стараясь держать голову как можно прямее, и не знала, от чего её продирает холодом, оттого, что толща стен не пропускала солнечное тепло, или оттого, что ей было жутко. Вряд ли бы она так тряслась, если бы пришлось идти сюда по другому делу, какому угодно, но другому! Она схватилась за возможность, наверное, в последний раз увидеть Олафа – и теперь боялась того, что может увидеть.
- Сюда, ваше величество, - почтительно поклонился стражник, отпирая дверь.
Маргарита молча наклонила голову. Говорить ей было тяжело, она и так из последних сил сдерживала дрожь, стараясь не показать, до какой степени ей страшно.

Когда распахнулась дверь – без скрипа, без взвизгов, здесь запоры и петли содержали в образцовом порядке – Олаф не пошевелился. Он не спал, скорее, балансировал на тонкой грани между реальностью и бредом, понимая, что его, кажется, опять на допрос поведут, но не имея сил даже глаз открыть. Надо – сами поднимут.
Конечно же, оказалось надо. Кто бы сомневался. Но зачем со словами:
- Просыпайтесь! К вам пришли от его высочества! – хватать и встряхивать его за плечо?!
Кальдмеер не выдержал – застонал сквозь зубы, когда вывихнутые суставы и растянутые мышцы отозвались резкой болью. Растрепанные лохмотья сна пугливо метнулись прочь, а бред, похоже, остался. Только бредом можно было объяснить пробившийся сквозь боль знакомый голос, гневно воскликнувший:
- Что вы делаете?!
Лучше встать самому, пока не подняли. Олаф сморгнул, пытаясь прогнать туман перед глазами, прикусил губу и попытался сесть, как можно меньше опираясь на покалеченные руки. После допросов его старательно перевязывали и не забывали о лечении, ведь подсудимый на суд должен явиться в подобающем виде, но тюремный режим быстрому выздоровлению отнюдь не способствовал.
…Как же он удивился, когда в ответ на его неуклюжую попытку сесть рядом раздалось шуршание ткани, и его подхватили, помогая подняться, чьи-то руки. Тонкие, не слишком сильные и явно женские…
- Выйдите! – сдавленный от ярости и боли голос прозвучал над самым ухом.
- Но, ваше вел…
- Вон! – прошипела Маргарита, кто бы мог подумать, что она ТАК умеет – Регент хотел, чтобы я… поговорила наедине… п-поэтому потрудитесь выйти! – под конец её голос предательски сорвался, но стражник всё равно послушался. Поклонился и быстро вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
Олаф медленно выдохнул.
- Спасибо, - тихо выговорил он – Только… сидеть я ещё могу сам.

Маргарите на заявление о «сидеть сам» очень хотелось сказать: «Не поверю». Она пыталась уговорить себя, что всё могло быть гораздо хуже, что последнюю степень допроса к Олафу применять не будут – не хотят непоправимо калечить – но уговоры почти не помогали.
Перед глазами темнело, а в сердце что-то болезненно рвалось при виде, во что превратился её адмирал. Окончательно исхудавший, осунувшийся, с потемневшими, слипшимися волосами, с повязками, угадывающимися под тюремной рубашкой, на которой кое-где виднелись нехорошие бурые пятна. Руки почти не слушаются, на запястьях – покрывшиеся засохшей кровяной корочкой следы от кандалов.
А сесть он всё-таки смог, прислонившись к стене, у которой стояла койка. Сел и сумрачно посмотрел на Маргариту из-под растрепанных, отросших волос, которые не смог или не захотел убрать с лица.
- Вы тоже пришли меня уговаривать? – спросил так же тихо, с болезненной хрипотцой.
Ей захотелось забыть и о своем происхождении, и о своем титуле, упасть на колени, рыдать, кричать, умолять – что угодно, как угодно, только ЖИВИ! Только не оставляй меня здесь одну, будь, будь, пусть даже не со мной!
И черной пеленой опускалось понимание – выкричи она то, что творилось на душе, всё будет кончено здесь и сейчас. Останется из воспоминаний о первой и единственной любви только холодный и равнодушный, если не презрительный, взгляд. Ни тепла, ни той изумлённой благодарности, что в Морском Доме…
- Как я могу вас уговаривать, - прошептала Маргарита, ломая себя, переступая через свое сердце и кровоточащую душу – Предать себя и мертвых? Нет… нет.
И не выдержала, почти упав на пол и ткнувшись лицом в его колени. Удалось, хотя бы, не зарыдать в голос, слезы беззвучно текли из глаз, впитываясь в грубое полотно.

Чего только с Олафом за его богатую событиями жизнь не случалось, но вот женщины перед ним на колени со слезами не падали.
А ведь он думал о ней, не одну ночь думал, когда понял, что все угрозы – лишь попытки его сломать, ничем не подкрепленные. И Марту не приведут, потому что нет её, а значит, Маргарита обещание сдержала. Кому бы она ни поручила девочку за стенами дворца, Фридриху Марта не досталась, это было главным, самым важным, тем, что спасало от полного отчаяния.
И одна мысль тянула за собой другую – почему? Почему эта девочка, вместо того, чтобы затаиться и переждать бурю, идет ей навстречу, сама нарываясь на драку? Что Фридриху жена дяди! Маргарита в безопасности лишь до тех пор, пока жив больной Готфрид. Победи Фридрих – и ей либо не жить, либо жить, но в каком-нибудь дальнем монастыре.
Чем Олаф такое заслужил – человеческим отношением во время дороги из Флавиона в Дриксен? Тем глупым и смешным подарком? Чем? Опальный адмирал перебирал в памяти слова, взгляды, улыбки, вспоминал смущенно опущенные глаза и дрожащие ресницы… он знал, что больше Маргариту не увидит, никто не пустит её на суд. И считал, что может позволить себе вспоминать юную кесарину добром. Чтобы дожить до суда и не сломаться, нужно помнить не только о долге перед живыми и мертвыми.
А теперь она пришла и плачет, прижимаясь к его ногам, забыв о том, чья дочь и чья жена. Просто плачет, отказавшись уговаривать и умолять. Поняв его – и заранее простив.
- Спасибо… за всё, - единственное, что может сказать Олаф.
Сказать и, преодолевая боль, успокаивающе положить руку на её затылок. Маргарита вздрагивает, поднимая голову, перехватывает его ладонь и молча прижимается к ней щекой.
- Если я смогу что-то сделать, - шепчет кесарина, кусая губы – Если только смогу…
- Ты уже сделала больше, чем я мог надеяться, - здесь и сейчас нельзя обращаться к ней на «вы». Маргарите не холодность нужна, не напоминания о том, кто она и кто он, а поддержка, она и так стоит на краю – Поэтому живи, просто живи…
Марта, Маргарита, Руппи… После Хексберг Олаф почти не верил в заступничество Создателя, но если есть в жизни хоть какая-то справедливость, они должны жить!

* * *

- И как это понимать… в-вш-ше величество?!
Злость снова застилала Фридриху глаза и разум. Он Маргариту в Печального Лебедя отправлял не для того, чтобы она на оружейника влюбленным глазами смотрела и в упрямстве поддерживала, а с прямо противоположными целями!
Маргарита ничего не ответила, стояла прямо, с гордо вскинутой головой, только пальцами нервно сминала подол платья. Это регента только сильнее взбесило.
- Я вам приказывал Кальдмеера уговаривать!
- Вы, - наконец-то разлепила губы побелевшая, как полотно, Маргарита – Не имеете права мне приказывать, ваше высочество. Вы всего лишь регент, а я – кесарина! Пока ещё не вдовствующая!
- Вот именно, пока, - прошипел Фридрих, подавшись вперед – Подумайте о том, что дядюшка не вечен! А его сын… если, конечно, его, - добавил он издевательски.
Только зря Фридрих Ольгерда трогал. Испуганная и почти сломавшаяся под давлением регента Маргарита встрепенулась, в глазах зажегся нехороший огонёк, и она перебила Фридриха, сама перейдя в наступление.
- Родинки рода Зильбершванфлоссе не так заметны, как у Фельсенбургов, но их вполне можно освидетельствовать! И у Ольгерда, и у вас… регент! Конечно, - рвано рассмеялась кесарина – Её высочество Гудрун охотно скажет, что все положенные отметины у вас на месте, так же, как она подтвердила слова отца…
- Замолчи!
Бить женщину в истерике Фридриху всё-таки ума хватило, хотя руку он остановил почти в последний момент, перед замахом. Маргариту он просто схватил за плечи и хорошенько потряс, так, что из прически выпали расшатавшиеся шпильки и светло-русые косы захлестали по плечам.
- Замолчи, если в монастырь не хочешь! Или хочешь?!
Маргарита еле слышно всхлипнула, задавив то ли плач, то ли смех:
- Я почувствую разницу?..
- Блаженная… - Фридрих брезгливо оттолкнул ослабевшую женщину от себя – До коронации у тебя есть время подумать. Потом поздно будет!
Маргарита медленно опустилась на ковер, не глядя вслед регенту, гневно хлопнувшему дверью. Скорчилась, обняв колени. До коронации! Неужели этот самовлюбленный болван не понимает? А, впрочем, тот, кто никого и никогда не любил – кроме себя, разумеется – и не поймет, что жизни Маргарите осталось только до суда и казни.
То, что начнется после, жизнью назвать можно будет с трудом.

* * *

Вот и всё, адмирал цур зее, твой последний бой тоже проигран, и здесь невозможно взять реванш. Судьба с издевкой дважды провела его по одному и тому же кругу – от очевидной победы к полному разгрому. Но сегодня никто не помчится сквозь бой, чтобы, рисуя жизнью, вытащить тебя с тонущего корабля. Выбрал сын оружейника все предназначенные на свою долю чудеса и всё везение, выскреб без остатка.
Прав был Ротгер… но Олаф не жалел, что вернулся. Это был его долг, который он выплатил сполна.
И короткий путь по тюремному двору – от дверей до закрытой кареты – Кальдмеер прошел с высоко поднятой головой, прошел так, словно вместо одежды смертника на нем был адмиральский мундир, кровью, потом и бессонными ночами заслуженный. Олаф знал, что его ждет: площадь Ратуши и виселица. Странное дело, это пробуждало в мертвеющей душе что-то вроде злорадства. Если бы его казнили, как должно, как дворянина, Фридриху пришлось бы присутствовать лично, а адмирал пообещал высказать регенту всё, что о нём думает. Потому и карета закрытая – боится Фридрих. Тот, за ком правда, от клеветы не прячется, зная, что невиновен!
Что ж… Элиза бросила его без помощи, видно, рассудила, что Олаф теперь только на роль жертвы годится. Но и Фридрих рано радуется – герцогиня Штарквиндская после за всё спросит. Адмирал запретил себе думать иначе, страшно умирать, если твоя смерть совсем бессмысленна, если в поражении нет зерна будущей победы.
Желание жить боролось с дикой, смертельной усталостью, болью и отчаянием. Карета неспешно тащилась по городским улицам, Олаф, прикрыв глаза (не на пристава со священником же смотреть) мысленно отсчитывал повороты. Он плохо знал Эйнрехт, куда хуже, чем родной Эзелхард или Метхенберг, Ротфогель, Хелленштайн… но более-менее представить расстояние от Печального Лебедя до Ратуши – мог. Смерти Олаф не боялся, тем, кто трясётся за свою жизнь, ни к чему подниматься на борт корабля. Смерть всё время стояла рядом с ним, а два раза подошла вплотную, ощутимо дыша в затылок – в Померанцевом море, куда его занесло шестнадцать лет назад по приказу кесаря, и под Хексберг. Стояла и отступила, один раз оставив вместо себя дочь, второй – почти что сына и… да будь хоть перед смертью честен сам с собой, Олаф! И друга. Невозможного, сумасшедшего и бесконечно искреннего. Одарила судьба, ничего не скажешь… отобрав перед тем всех остальных друзей…
Хоть и говорят, что от судьбы можно уйти три раза, догонит лишь на четвертый, до него добралась раньше. И встречал её Кальдмеер без страха, но с немыслимым отвращением. Умирать в петле, по ложному обвинению? Умирать, чтобы выгородить мерзавца, дезертира и лжесвидетеля?! Он не хотел – ТАК. Но кто же его спросит!
Олаф не хотел… и почти против воли мечтал о том, что казнь сорвется. Что кто-то придет на помощь. Что…
…И тут же смеялся сам над собой – старый дурак, кто будет тебя вытаскивать! Те, кто мог бы, предпочли совести соображения высокой политики и своей безопасности. Те, кто хотел бы – что они могут?
Смирился бы уже. Если смерть неизбежна, так встреть её достойно!

…Знакомую до боли, до въевшихся в тело привычек мелодию боцманской дудки Олаф сначала принял за продолжение грезы и не отреагировал никак. Что бы там ни мерещилось усталой голове, о чем бы ни думалось, лицо он держать должен, его слабости никто не увидит.
Но вот стук впивающихся в дерево абордажных крюков, резкий рывок кареты и полное ужаса ржание лошадей для грезы было слишком реальным. Олаф с места не двинулся, только напрягся, готовый действовать – не обращая внимания на прокатившуюся по измученному телу болезненную дрожь. Его сопровождающие тоже застыли, в глубоком шоке, не понимая, что случилось и как на это реагировать.
- Господин адмирал!.. – дверь кареты распахнулась, явив чью-то характерную моряцкую физиономию со сползшим на кончик носа платком.
Голова пошла кругом. Но Олафа в адмиралы произвели не зря, правильно действовать в любой ситуации он умел: понял, что выбираться надо, и выбрался. Пока его освобождали от ножных кандалов – к счастью, недолеченные, вывихнутые руки ему сковывать не стали, а должны бы были – Олаф оглядывался, пытаясь оценить ситуацию и понять, кто ради него рискнул.
Оценил. Кем бы его спаситель ни был, продумано всё было великолепно. Конвоя впереди кареты не было, конвой позади – пытался прочихаться и выбраться из перечно-мучного облака. Облако медленно расползалось по улочке, даже если бы нападавшие были без платков, толком их разглядеть было бы трудно.
Правда, растрепанная темная шевелюра одного… кажется, ещё и совсем молодого парня… показалась Кальдмееру знакомой, но что только не примерещится в суматохе, тем более, когда тебя хватают за больную руку и бесцеремонно тащат прочь.
И хорошо, что тащат, Олаф сильно сомневался, что своими ногами далеко уйдет.

Мирные эйнрехтские улочки после тюрьмы, суда и маячащей впереди виселицы казались нереальными. Не жизнью, а хрупким сном, грезой, готовой развеяться от одного неловкого слова или движения. Олаф медленно дышал, стараясь идти твердо и не обращать внимания на разбегающуюся по мышцам боль. Боли он, пожалуй, даже рад был, она доказывала, что освобождение ему не примерещилось, что он правда идет куда-то… куда? Кто будет его ждать в конце пути?
Элизу фок Штарквинд он отмел почти сразу. Сбить герцогиню с выбранного курса было непросто, если не сказать невозможно. Должно было случиться что-то совсем из ряда вон выходящее, чтобы она поменял решение. Марте такое не под силу, даже если она к Элиза попала… Родичи его друзей постарались? Но Анне фок Шнееталь, ни Регине Доннер нападение на конвой в голову не придет, а остальные либо совсем дети, либо старики, либо безнадежно далеки от дел государственных и могу лишь бессильно проклинать решение Фридриха. Разве что советчик грамотный нашелся, сложно представить только, кто и где. Маргарита? Просто смешно, она сейчас наверняка за семью запорами во дворце сидит.
Неужели Руперт?! Неужели его мальчик смог… мальчик… какой он после этого мальчик. Мужчина.
Потом думать становится совсем тяжело, силы уходят на то, чтобы дойти, не свалиться, куда бы его ни вели. А улочки остаются позади, дорога выводит на заросший берег речки, и солнце ласково пригревает сквозь накинутый на тюремную одежду монашеский балахон. Отвык он от такого тепла, пока в камере сидел. Выступившую испарину Олаф почти не замечает, не до этого. Как же кстати то, что его всё ещё ведут, поддерживая, не отпуская – от слабости адмирал то и дело спотыкается на ровном месте.
…А у воды стоит молодой, темноволосый парень в скромной одежде горожанина, которая совсем не скрывает от наметанного взгляда военную выправку. Олаф чувствует, как из сердца исчезает глубоко засевшая ядовитая игла. Пусть он трижды запретил себе думать о том, что Руппи может погибнуть, пусть запретил верить словам тюремщиков и следователей – беспокоиться о судьбе адъютанта Олаф перестал лишь сейчас, увидев его перед собой. Живого.
Руппи тоже оборачивается и смотрит на подходящих. Создатель! Кому нужны слова, если есть такие взгляды…
- А я всё думал, ты или нет, - тихо говорит ему Кальдмеер, старясь не показать, как у него горло перехватывает – Глупо вышло бы, если не ты…

* * *

Тишина крохотной дворцовой часовни давит на уши. Слышно, как потрескивают сгорающие свечи, а камни четок давно не стучат друг об друга, отсчитывая молитвы – замерли в побледневших, намертво стиснутых пальцах.
Маргариту давно не выпускают из комнат дальше этой часовни да детских комнат, которые всё равно по соседству с её покоями. Свита постепенно тает – куда деваются её дамы и фрейлины, как объясняет Фридрих их уход, ей уже неинтересно. Последнее время кесарина не живет, почти спит на ходу, замерев в ужасе перед приближение неизбежного. Рвет в клочья остатки души понимание своего бессилия. Что она может? Оружия у неё нет, яда тоже, а раздобудь Маргарита яд, до Фридриха он не доберется. Во дворце лишь подпевалы регента, помощи ей не найти.
Остается только молиться, но привычные с детства, затверженные слова путаются, сливаясь в бессмысленную гальтарскую тарабарщину. Огоньки свечей расплываются перед глазами, в ушах шумит, словно она не во дворце, а на берегу много лет не виденного моря. И с губ срываются совсем другие слова, вечные, древние, сильные:
- Пусть Четыре Волны унесут зло, сколько бы его ни было. Пусть Четыре Ветра развеют над ним тучи, сколько бы их ни было. Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы его врагов, сколько бы их ни было… - а хорошо бы кто-то проснулся, хоть Создатель, хоть языческие Боги, хоть Леворукий, и испепелил Фридриха, да и Бермессера с Хохвенде заодно! За такое и души не жалко, не жалко, чтобы четвертая молния на неё саму пришлась, - Пусть четыре Скалы закроют его от вражеских стрел, сколько бы их ни было.
Сквозняк, рванувшийся из-за открытой двери, заставил замерцать, но не погаснуть свечи – все четыре оставшиеся, Маргарита сама не заметила, что остальные прогорели и она сидит в полутьме.
- За упокой молитесь, ваше величество? – насмешливо осведомляется Фридрих.
За ним маячит ещё кто-то, Маргарита не приглядывается, кто. Какое ей дело до зачем-то ещё существующего мира, кесарина молча закрывает лицо руками, не слушая, что ей ещё говорят.

* * *

…Комнаты кажутся вымершими. Отвратительно-привычный щебет придворных дам исчез, и лишенные его покои в одночасье становятся гулкими, просторными и чужими. Камеристки со служанками мышками затаились в своих комнатках и коридорчиках, опасаясь сунуться без зова.
Но Маргарита никого не зовет. Она равнодушно пропустила мимо ушей приторно-сладкие и насквозь лживые фридриховы речи о том, что он глубоко переживает болезнь дяди и опасается потерять ещё глубоко уважаемую кесарину. А, поскольку врач прописал ей полный покой…
Маргарите всё равно.
Ветер шевелит занавески, залетая в приоткрытое окно – врачи прописали ещё и свежий воздух – в тишине звонко разносится безыскусная мелодия. Она тихо подпевает, вряд ли осознавая, что поёт… в душе так же гулко и пусто, как вокруг. Но вокруг – солнечный день, а на сердце беспросветная тьма.
«Живи, просто живи…» - а зачем? Она больше никому не нужна, даже сыну.

Невыносимо... Музыкальная шкатулка отыграла своё, Маргарита потянулась завести её снова и отдернула руку на полдороге.
Душа, не в силах справиться с навалившимся на неё горем, металась, кесарине казалось, что ещё что-то не сделано, что ещё не поздно изменить, что надо немедленно куда-то бежать… куда бежать? Разум подсказывал, что уже поздно, а сердце зачем-то билось и тревожило, не давая покоя.
Пойти сейчас можно было только к Ольгерду. Вряд ли тот обратит внимание и поймет, что это его мать пришла – принц больше привязался к мамкам-нянькам, а не к матери, которая не могла в силу этикета сидеть над ним день и ночь. Но сын хотя бы живой, там есть хоть кто-то…
Пытаясь спастись от пожирающей душу пустоты, Маргарита вскочила и почти побежала, спотыкаясь, по соединяющему детские и «женские» комнаты коридору.

- Ваше величество, - старшая нянька присела в почтительном, но полном достоинства реверансе – Его высочество спит.
- Хорошо, - рассеянно кивнула Маргарита, провела рукой по волосам, с недоумением посмотрела на выпавшую и оставшуюся в ладони шпильку с узорной золотой головкой – Я… не разбужу. Буду рядом с ним.
Про послеобеденный детский сон она совсем забыла, не следя за временем, но не уходить же теперь. Возвращаться к себе было просто страшно.
- Конечно, ваше величество, - нянька беззвучно открыла дверь в детскую спальню.
…Ольгерд спал на спине, чуть повернув голову и приоткрыв рот. Такой милый, мирный, хорошенький, если не знать, если… Маргарита сморгнула слёзы, опускаясь перед кроваткой на пол. Кто её увидит, кому теперь надо осуждать, обсуждать и читать нотации! Легкие шторы опущены, и в затененной комнате волосы сына светились ярким светлым пятном. Зильбершванфлоссе в подавляющем большинстве были солнечными блондинами, в отличие от нетипично-черноволосых Фельсенбургов или нейтрально-светло-русых Штарквиндов. К сожалению, от отца Ольгерду достались не только волосы. Маргарита однажды услышала, совершенно случайно, как Бруно с горечью высказал Элизе, что кесарская кровь загнила, и Штарквидны в будущем должны быть умнее. Нельзя бесконечно жениться на двоюродных и троюродных сестрах…
«Бедный мой, бедный малыш, что же тебя дальше ждет?»
Она не выдержала, погладила сына по голове, провела ладонью по лбу…
…Кожа Ольгерда была холодной. Слишком холодной.
- Ольгерд?! Ольгерд!!! Проснись! – перепуганная Маргарита потрясла мальчика за плечи.
Маленькое тельце было безвольным и тяжелым. Светловолосая головка бессильно мотнулась, на голос матери Ольгерд не отозвался.
Не мог отозваться.
- Ольгерд!!!!
Мир раскачивался и рушился, кирпичик за кирпичиком. Маргарита едва ли понимала и чувствовала, как влетевшая на её крик старшая нянька с искривленным от ужаса лицом подняла её и отвела от кроватки, приговаривая что-то срывающимся голосом. Как прибежал врач, быстро осмотрел принца и отступил, покачав головой – он уже ничем не мог помочь.
Как это могло случиться?! Почему?! Смерть мальчика никому не нужна была, наоборот, Ольгерд такой, больной, бесправный, был нужен всем, всем… А теперь – всё напрасно. Вся её жизнь. Всё пережитое. Все жертвы. Напрасно, напрасно, напрасно!

…Врач, сосредоточенно хмурясь, считал пульс лежащей в беспамятстве кесарины. Убрал руку, покачал головой:
- Нужно отнести её величество в спальню, переодеть и уложить… Не оставляйте её одну, ни в коем случае. Когда очнется, ей следует выпить эти настойки… когда я доложу его высочеству регенту о… произошедшем и выслушаю указания, зайду и проверю её состояние.
Вздохнул и вышел. Бедной девочке понадобятся все её силы, когда она очнется. А лично ему, придворному врачу, понадобится всё везение – как бы не пожелал Фридрих перевалить вину за смерть наследника на него!