Стань таким, каким ты не был - и останься тем, кем был. (с)
10.
читать дальше…Сквозь полудрему Марте мерещилось что-то невообразимо правильное, надежное и по-домашнему уютное. Без слов говорящее – всё закончилось, всё хорошо, ты в безопасности. Призрачное чувство успокоения и спокойствия было таким теплым, что просыпаться не хотелось. Но молодость и здоровье брали своё – выспавшаяся Марта нехотя разлепила глаза.
Свет. Солнечный свет падал с правильной стороны – так же, как дома. Это у отцовской комнаты окна выходили на море, её спальня была напротив, на восточной стороне. Но сколько же времени она проспала?! По солнцу – почти до полудня!
- Доброе утро!
К завозившейся в постели девушке пересела Маргарита, счастливая, сияющая, и быстро, по-матерински поцеловала её в лоб. Марта замерла, затаив дыхание. Да, в детстве её любили и баловали все – отец, его друзья, слуги в доме. Но вот так… захотелось стать маленькой-маленькой девочкой, только чтобы Маргарита при этом осталась взрослой.
Нет, так не пойдет! Если она будет играть в детство, кто Маргариту защитит?!
- Доброе! – Марта протерла глаза и села, отбросив одеяло – Маргарита… мне адмирал Вальдес не приснился?
- Нет, - весело ответила она – Мы в его доме.
Значит, всё было. И дорога от Адмиралтейства, из которой Марта запомнила только то, как её на седло подсадили. И комната эта – девушка быстро огляделась, ночью ей было не до того, чтобы рассматривать обстановку. Милая комната, уютная, и какая-то… женская. Был на всём неуловимый отпечаток присутствия женщины, странно, ведь адмирал Вальдес, вроде бы, не женат… может быть, здесь какая-то его родственница живет?
Вчера вечером разбуженная Марта могла только кивать в ответ на вопросы, сил не было даже прислушаться – о чем её спрашивали. А после, отмытая и причесанная, в легкой сорочке – какое счастье, когда от тебя пахнет не потом и пылью, а цветочным мылом! – замоталась по самый нос в одело и заснула, крепко, без сновидений.
- Что случилось? Что-то хорошее, правда? – с надеждой спросила Марта. Вчера старшая подруга такой радостной не была, что, после общения с Первым Адмиралом Талига, вовсе неудивительно.
- Очень! – Маргарита схватила её за плечи, разворачивая к себе, и выдохнула: - Марта, он здесь. Твой отец здесь!
- Папа, - еле слышно пискнула девушка, хлопнула ресницами и жалобно протянула – Но как? Они же в Седые Земли собрались…
- Собрались, - торопливо шептала Маргарита – Только… только… по дороге с Бермессером встретились.
- Ой-й-й…
- Да, но на него Вальдес охотился. Теперь они здесь. И Олаф… и Руперт. Оба.
- Расскажи!
Маргарита, конечно, рассказала, она прекрасно помнила, как у неё вырвался этот вопрос – когда она вообще смогла заговорить. Олаф, тот тоже, коротко ответив, не мог не спросить в ответ – а как ты?.. Почему ты здесь? Но не могла она при чужих рассказать правду. Про Ольгерда, про Фридриха и побег… Пришлось повторять всё ту же байку. И сжимать до боли его ладонь – подожди, поверь, я потом всё-всё расскажу, только не выдавай меня сейчас!
Олаф понял – и не выдал.
Маргарите совсем не хотелось думать о том, чем обернется для всех них встреча с Вальдесом и настоящий Морской Суд. Потом, конечно, придется и думать, и принимать решения, но это потом, а сейчас огромное, сумасшедшее счастье заслоняло весь мир.
- Э-э-эх, родич кесаря! Толку от тебя сегодня…
Бешеный потянулся постучать Руппи по лбу согнутым пальцем, и у него почти получилось – Руперт с возмущенным возгласом едва успел увернуться.
- Пойдем, - Вальдес первым положил шпагу и потянулся за брошенной на сломанную ветку одеждой.
Тренировались они в саду, под ясенем. Сломавшуюся в день битвы вершину давно распилили и убрали, но одна, самая разлапистая, высохшая ветка осталась, прислоненная к живому стволу. Верхнюю одежду они на ней и развесили перед началом тренировки.
Руппи молча потянулся за своим камзолом, не пытаясь возражать. Он был действительно не в форме. Какая тренировка, если мысли постоянно возвращаются ко вчерашнему вечеру!
Маргариту он узнал сразу же. И быстро сообразил, почему она называлась чужим именем и явно не рассказывает всего, что с ними произошло по дороге. Давать в руки талигойцам такой козырь, как беглая кесарина, было бы, мягко выражаясь, неразумно. Но… но о чем она тогда умолчала? Что случилось в Эйнрехте?! Руперт оттуда бежал, не оглядываясь, и мысленно желал много… хорошего, почему же теперь, при мысли, что там могла случиться беда, сердце как будто льдом заваливает?
Даже когда он, бывая в столице, досадовал, что кесарина у них – тихоня и кукла на троне, эта тихоня и кукла была очень серьезной, не позволяющей себе пренебречь обязанностями. И бабушка как-то заметила, что Ольгерд если кому-то по-настоящему и нужен, так только матери. В этом Руппи сам убедиться не мог, но бабушке в таких вопросах можно было доверять. Что же могло её, такую, заставить бросить больных мужа и сына, и бежать без оглядки?! Ответы напрашивались такие, что холодок по спине пробирал. Нет, обязательно надо собраться вчетвером и выслушать, что в столице на самом деле произошло…
…Бешеный в немом отчаянии поднял глаза к вершине горы, спрашивая девочек, за что ему со всех сторон конфликта не друзья, а сплошное наказание, ухватил впавшего в задумчивость Фельсенбурга за руку и почти потащил к дому. Встряхнувшийся Руппи сердито засопел, высвободил из цепких пальцев марикьяре рукав и пошел сам.
А в доме было тихо.
- Похоже, они ещё не проснулись, - огорченный Руппи взлохматил волосы, в сомнении остановившись у лестницы – Сильно же устали!
- Если Вильгельм не преувеличил – а этот, скорее, приуменьшит – после такой гонки устали бы даже мы, - Ротгер беспечно заложил руки за голову – Не волнуйся, проснутся! Кушать всем хочется!.. О. А я о чем говорил, - тут же сменил тон, заодно приняв более достойную позу – Доброго утра, милые дамы!
Руппи поднял голову. Милые дамы как раз вышли на верхнюю площадку – бьющее в окна солнце превращало светлые волосы Маргариты в золотой ореол святой, Марта напротив окна казалась черным силуэтом. Руперт с трудом сдержался, чтобы не поклониться, вовремя опомнился, мысленно дав себе очередной подзатыльник – она же не хочет, чтобы её узнали! А значит, забудь, что эта девушка выше тебя по положению, забудь напрочь.
- Доброе утро, господин адмирал, - спокойно поздоровалась Маргарита.
Марта промолчала, подергала перекинутые на грудь косы («Какие волосы! Распустить, не хуже, чем у неё, будет» - ни с того ни с сего пришла к Руппи мысль) – и, словно решившись на что-то, сорвалась с места. Птицей – вниз по лестнице. Руперт поневоле развернулся, протянул руку, чтобы встретить, поймать, помочь… так, как положено… совсем не представляя, что у Марты на уме.
Поэтому, когда его обхватили за шею и отчаянно, неумело поцеловали в губы. Руперт даже не дернулся, чтобы увернуться. Марта, на мгновенье отстранившись и коротко выдохнув, снова поцеловала, одной рукой обхватив за шею, а вторую запустив в волосы.
Мир взорвался ослепительным солнечным блеском и тактично исчез, оставив наедине ошарашенного лейтенанта и испуганно отпрянувшую от него девушку. Руки с плеч Руппи Марта, впрочем, не убрала, и смотрела одновременно серьезно и с вызовом. А он хватал воздух, задыхаясь, и смотрел, смотрел, смотрел…
Девчонка-сорванец со смешными бантиками. Нескладный подросток. Эйнрехтский маскарад. Как же всё это может застить глаза! Марта ведь совсем взрослая. И очень красивая, пусть её красота необычна и непривычна. Такая гибкая и легкая, подхватить на руки и… или закружить в танце.
- Спасибо, - говорит Марта, и мир возвращается, обрушиваясь на голову Руппи морской волной – За папу и… и за всё. Я всё знаю, мне сказали… ты его три раза спас.
- Два, - пытается возразить лейтенант.
- Три, - безапелляционно отрезает Марта – Если бы не ты, к вам бы никто не помощь не успел.
И совсем уже неловко поцеловала третий раз – покраснев от запоздалого смущения, в уголок губ. Руппи пожалел, что спас Олафа всего три раза. Надо было исхитриться и спасти четыре. А ещё лучше – пять.
* * *
В последнее время Вальдес всё чаще задумывался, что ему пора присваивать внеочередное звание. Первый сводник Талига и сопредельных стран, называется.
«Да, и перевязь заказать, розовенькую в голубенький цветочек!» - ехидно добавлял внутренний голос. Ротгер только ухмылялся своим мыслям.
Правда, первый опыт сводничества так ничем и не закончился – Меланию тетушка увезла, а зря. Ротгер не терял надежды донести до Луиджи, что тот не прав, и счастье уплывает прямо из-под его носа. Герцогства, короны… кого это волнует, если речь идет о любимой и желанной! Вот, например, Руперта же не волнует.
Дриксенская молодежь повадилась забиваться в самые дальние уголки дома… но то, чем они в уголках занимались, Вальдес не одобрял. Бешеный бы понял, если бы они тайком от строгого отца и начальника целовались, но эти двое только перешептывались трагически на родном языке. Это надо додуматься – обсуждать со своей девушкой политику! Судя по услышанным обрывкам фраз, Марта и Руппи решали, как и когда можно будет хорошенько отплатить Фридриху за всё хорошее, и достанется ли им после бабушки Элизы хоть кусочек самозваного регента. Ротгер прямо-таки умилялся и с трудом сдерживал порыв предложить им запасной «райос» с «Астэры», чтобы Фридрих издалека увидел надвигающуюся на него Страшную Месть и дрожал заранее. Впрочем, не всё потеряно. Мало ли о чем они говорили, главное – какими взглядами при этом обменивались. О, надо сказать, обстрел вёлся с применением тяжелой артиллерии!
С Кальдмеером было хуже. Много хуже. Он тоже на свою Маргариту… смотрел. Так, как смотрят на любимую женщину, с которой не суждено быть вместе, так, словно прощался с ней каждую минуту. Не позволяя себе лишнего раза до неё дотронуться.
Впервые за всё время знакомства с Олафом Ротгеру хотелось обругать того последними словами…
Проклятье! Так почитаемая Кальдмеером судьба привела к нему его женщину, убрав все препятствия! Ладно бы Маргарита была холодна, так ведь глаз со своего адмирала не сводит, улыбается, тянется к Олафу, а этот – думает. О чем тут думать – хватать надо! Судьба, она тоже женщина, и пренебрежение к своим подаркам может не простить.
Разговоры на подобную тематику Олаф обрывал тут же, сразу и моментально, а Ротгер не мог, как дядюшка Курт, идти напролом. Бешеный скрипел зубами и изобретал способы подтолкнуть адмирала цур зее к решительным действиям. Способы отметались один за другим, как непригодные, но надежды Вальдес не терял.
- Ты зачем сюда забралась?..
Руппи, ловко нагнувшись, чтобы не удариться о балку, проскользнул к слуховому окну. Марта сидела, положив руки на узкий подоконник, и смотрела, покусывая губу, на гору.
- Руппи, мы же тут почти гости?
- Угу, - лейтенант устроился рядом с ней, постаравшись не оттоптать девушке юбку, и тоже выглянул – Адмирал Вальдес настаивает, что не почти, а гости, беглецы от узурпатора, - и поморщился – Умет он в гости приглашать!
- Линеал против торговца – внушительный аргумент, - Марта блеснула глазами и снова посерьезнела – Руппи, но мы же можем туда пойти?
- На гору? Туда женщинам нельзя!
- Ну, пусть не на гору. Вон на тот обрыв, - девушка показала, проведя пальцем по стеклу.
Руперт проследил дорогу, пожал плечами и кивнул:
- Хорошо, я спрошу. Думаю, на обрыв нам разрешат, но, Марта, зачем?..
Девушка насупилась и опустила глаза, разглядывая собственные колени.
- Мне туда надо, Руппи. Очень… очень надо.
* * *
В доме Вальдеса тишина и покой воцарялись лишь тогда, когда хозяина не просто не было дома – когда он был далеко от дома. Если же вице-адмирал был в пределах относительной досягаемости, то в его доме вечно мелькали гости-адьютанты-посыльные-друзья и вообще все, кто пробегал мимо.
В это утро тишина прокралась в дом незаметно и по-хозяйски расположилась на недоступных ей территориях. Кому бы её сегодня нарушать? Первый Адмирал неделю назад выгнал Ротегра в рейд – «проветриться», как ехидно заявил Альмейда, а приказ начальства попробуй оспорь. Вальдес не спорил, помахал всем шляпой и пообещал через пару-тройку дней вернуться, да задержался. Раз «Астэры» в порту нет – значит, и дома его бесполезно искать. Фельпцы днями и вечерами пропадали на своих галерах, собираясь домой – в открытом бою против линеалов их корабли были бесполезны, а засад больше не предвиделось. Даже Юхан к Руперту не заходил, потому что собирался в тот же Фельп и был по горло занят. Приходить сегодня было, в общем-то, и не к кому – Руперт и Марта с таинственным видом подались куда-то из дома «погулять». Олаф попросил быть осторожнее, все же – чужой город, война, а мало к ним относился так, как Вальдес… часть марикьяре на дриксенцев недобро косилась, а остальные относились равнодушно. Руппи торжественно пообещал на ссоры не нарываться и Марту беречь, Марта важно кивнула, и «лебедята» (так их порой поддразнивал Вальдес) выскочили за дверь.
Испортившаяся, было, погода, ночью решила исправиться, и давящая подушка из туч к утру исчезла. Ласковое позднее лето рассыпало солнечное золото по берегу и морю – море искрилось, синело, а созревающие травы тяжелели и клонились к земле, впитывая в себя солнце.
…Где-то там воюет Бруно (интересно, насколько успешно – но кто же Кальдмееру об этом расскажет!). Где-то там корчит из себя мудрого правителя Фридрих (а ещё интереснее, чем вести о войне – как он принял новости о возвращении «Звезды веры»). Где-то… а в порту свернули белые крылья чужие корабли, готовые по первому приказу снова лететь к дриксенским берегам. Хищные и прекрасные птицы…
Олафу казалось, что он застыл в летнем золоте, как муравей в янтаре – не шевельнуться, не вырваться, можно только смотреть. Он должен быть дома! Он должен делать… хоть что-то делать, но вместо этого сидит в чужом доме, на чужом берегу, под сочувствующим взглядом всё понимающего друга-врага. Бессильный что-то изменить и предпринять. И руки сами собой опускались, и мысли о том, что больше Кальдмееру не видать родного берега, роились мошкарой – потому что какое он право имеет вернуться? Теперь?
Адмирал нервно погладил шрам и попытался вернуться к чтению. Руппи полон решимости вернуться сам и вернуть его – не смотря ни на что – но Олаф был почти уверен: ему вежливо намекнут, что проигравшему адмиралу на родине нет места. И лучше бы ему, по меньшей мере, выйти в отставку и удалиться с глаз долой.
Элиза и намекнет. Исключительно из политических соображений, ничего личного.
А море, море - оно не отпустит. И Луиджи приглашал… в конце концов, Померанцевое море он уже видел, морисков бил, вряд ли бордоны и огрызки Гайифы страшнее будут.
…Кому ты пытаешься врать, Ледяной Олаф? Никогда не заменят кипарисы – сосен, оливы – яблонь, а лазурное южное море – суровых северных вод. И душа растворилась в других морях – Устричном и Полуночном, а о том, кто держит в руках сердце, вовсе не должно думать. Не думать… не вспоминать, что снится ночами. Но тосковать, наверное, все же лучше, чем бессильно догнивать, как выброшенный на берег остов корабля?
Он устал, окончательно запутавшись в том, что предпочесть из вариантов «оба хуже», в сомнениях о праве вести за собой людей и лежащей на плечах тяжести чудовищной ошибки.
«Нет, так не пойдет» - Кальдмеер сосредоточился на описании галер и галеасов. Не то, чтобы он их не знал, знал и даже видел, в том же Померанцевом море, о корабле Луиджи не говоря, но изучение нового надо начинать с повторения того, что знаешь. Голова, взявшаяся болеть на каждую перемену погоды, мешала.
…Тихий звон колокольчиков, порыв невозможного в закрытой библиотеке ветра. Словно кто-то невесомый, неощутимый коснулся призрачными губами щеки и легко взлохматил рукой волосы – боль проходит, отступает, растворяется…
- Спасибо, - тихо вздыхает Олаф.
Колокольчики – как чей-то смех.
«Литто мне было мало… вам-то я зачем сдался?»
- Стой, стой, подожди!..
- Что случилось?!
В юбках и летних туфельках по каменистым тропкам Хексберг бегать неудобно. Руппи тихо радовался, что на вершину им не надо, что Марта решила ограничиться крутым обрывом над морем – как бы они на саму забирались, а тем более – спускались, лейтенант не представлял.
А сейчас Марта резко остановилась посреди зарослей, в которые они вломились минуту назад. Тропка к обрыву была куда как менее нахожена, чем тропка на вершину, и высокие цветы, желтые, белые и бледно-голубые, стояли стеной. Яркие «солнышки» размером с ладонь Руперта нахально тыкались в лицо и норовили запутаться в волосах – их стебли вытянулись к солнцу порой выше его роста. А уж на рост Руперт не жаловался никогда, хотя своему адмиралу и уступал. Впрочем, белые и голубые цветы, похожие на колокольчики, от желтых собратьев в росте не отставали, разве что в лицо не тыкались, стоя прямо и гордо.
- Подожди, я сейчас их нарву.
- Цветы?.. – Руппи живо вообразил, каково Марте в её юбке… и в эти заросли… - Лучше я.
- Желтых не надо, - скомандовала девушка – Только этих.
Руппи невольно усмехнулся – в этот момент она очень, ну очень походила на отца.
- Да, мой капитан!
И не увидел, отвернувшись, как Марта покраснела и опустила глаза.
Луиджи медленно брел по улице, впервые за последние дни не прокручивая в голове, что ещё они забыли или не сделали. Просто шел. Просто смотрел. Странный город, красивый – но совсем-совсем чужой. Зря ему думалось, что на севере отвяжется вцепившаяся в сердце боль, что на чужой войне он сможет забыться и забыть. Черный день и жуткая ночь, поломавшие если не жизнь, то – душу, по-прежнему маячили за плечом, как верная тень. Куда бы ни пошел… что бы ни делал…
Он не мог, как Ротгер, отринуть все и навсегда, закружившись в пляске звезд и ветра. Ночь кончается, ведьмы уходят – и вот оно, снова, здесь, с ним. В нем.
Наверное, если кто-то мог его понять, то Кальдмеер – Луиджи похоронил сердце вместе с Поликсеной, Олаф – со своим флотом. Но изливать душу угрюмому и замкнутому дриксенцу не тянуло, тем более, фельпский наследник подозревал, что может нарваться на резкую отповедь. И даже примерно представлял, в каком духе. В конце концов, он, Луиджи, мог делать хоть что-то, а Ледяной сидел в клетке. Удобной и комфортной, да, но выйти наружу не мог, и вовсе не потому, что его не выпускали. Идти было некуда. Дома – Фридрих, талигойцы – враги и воюют с его страной, а больше адмирала нигде никто не ждет.
Может быть, поэтому Луиджи его и пригласил, если что… хорошему адмиралу в Фельпе и Урготе дело найдется, а бордонам и гайифцам (как бы они себя теперь ни называли) Ледяной ничего не должен. Адъютант его на союзничков вообще зуб наточил.
Невеселые размышления съели дорогу до дома, Луиджи ещё поколебался – может, стоит пойти куда-нибудь? Но в Адмиралтействе дела не было, в трактир не тянуло, а прощальную вечеринку им с Рангони уже обещали устроить всем командным составом, так что навещать каждого отдельно нужды не возникло.
Значит, в дом, Вальдеса дожидаться.
…Маргарита возникла в дверях солнечным видением, так бесшумно и неожиданно, что Олаф в первый миг подумал – с ним опять ведьмы шутят. Нет… отличать видение от живой женщины он успел научиться. Сам задумался и не заметил, как она подошла.
А она стояла, словно в смущении, колеблясь – уйти или нет.
«Уходи, прошу тебя. Я не должен... права не имею тебя за собой тащить!».
- Я не помешаю?..
- Нет, - Олаф покачал головой – Разве вы можете помешать?
«Ваше величество» осталось непроизнесенным, но ощутимо повисло в воздухе.
Закрыть книгу и подняться из кресла – почитать сегодня вряд ли получится. Иногда, чтобы выиграть, надо отступить, не принимая бой… хотя больше это напоминало позорное бегство. Вот так – от врага в жизни не бегал, дрался, если нужно, а от самого себя рад бы сбежать, но не получается.
Массивный стеллаж, солидные кожаные переплеты – какие-то совсем новые, какие-то изрядно потрепаны, запах старой бумаги, ласковое тепло и танцующие в солнечных лучах пылинки… Все, казалось, нашептывало: отдохни, успокойся, усни, все будет – потом, а пока есть только эта тишина, этот свет, этот покой. И юная женщина рядом, как воплощение покоя и света, хочется обнять, прижаться к теплым волосам, положить голову на грудь, успокоиться, забыться и набраться сил. Чтобы дальше…
«Опомнись, какое – дальше?! Что – дальше?! Какое у тебя будущее?!»
- Почему вы меня избегаете?
Рука соскользнула с корешка книги. Олаф обернулся на горький шепот, столкнулся взглядом с девушкой – в ясных, серых с отсветом голубизны глазах Маргариты была неподдельная мука и непонимание.
- Я понимаю, я всего лишь глупенькая девушка, - она привычно потянулась к запястью, но ухватила пустоту, ведь привычный тяжелый браслет остался в Эйнрехте, в Адрианклостер – Но что я сделала не так?!
- Как ты можешь! – Олаф сам не понял, как у него вырвалось прямое обращение – Ты умница, смелая, находчивая… - слова путались на языке, застревали в горле, мешая дыханию – Ты всё делаешь правильно. Всё. Но я…
«Я не могу тебя любить!»
- Что с тобой?.. Что происходит?
Не понимает. Что поделать, не учили Олафа Кальдмеера с женщинами разговаривать! Приказы, инструкции, обучение – это он мог, но чувства предпочитал прятать подальше и поглубже, не говоря о них вслух. Кому надо, понимали всё, но сейчас вряд ли удастся обойтись молчанием.
Книжку себе какую найти, что ли?
Навалившееся безделье было непривычным и неприятным. Луиджи не знал, куда податься и чем занять руки до возвращения Вальдеса, который должен был… фельпец выглянул в окно: дом стоял на вершине холма, и море было видно из окон верхних этажей. Вон, паруса линеала, входящего в гавань, видны. «Астэра» вернулась?
Хорошо, если она, но вопрос, чем занять время, остался. Луиджи решил, что мысль пойти почитать не так уж плоха, тем более, в библиотеке Вальдеса водились не только книги о море и морских сражениях. Не иначе, его покойная мать постаралась.
…Библиотека оказалась занята. Луиджи замер, не донеся руку до ручки приоткрытой двери. Разговаривали по-дриксенски, достаточно тихо, Луиджи ничего не понимал, но голоса узнавались. Маргарита и Олаф. Тихая светловолосая девушка, которую Луиджи почти не замечал, и седой адмирал.
И пусть, пусть по-дриксенски фельпский капитан мог произнести разве что «бе» и «ме», а вот «кукареуку» было ему уже не под силу – таким тоном разговаривать можно было только об одном!
- …Подумай, у меня же ничего и никого… Я незнатен, небогат и даже не молод, я изгнанник, приговоренный, и вряд ли меня новый кесарь будет рад видеть, кем бы они ни был. Адмирал без флота… без друзей… у меня даже дома больше нет. У меня нет ничего, Маргарита! Что я…
- Олаф! – а она улыбается в ответ дрожащими губами, собираясь то ли смеяться, то ли плакать – Какой же ты… Ты же ничего не понимаешь! У тебя есть ты сам. Кто мне даст большее?!
Теплые пальцы гладят по искалеченной щеке, бережно отводят упавшие на лицо пряди, зарываются в седые волосы… так робко, так нежно…
- Остальное, всё, всё не важно, мы справимся.
- Мы?
- Мы. Вместе, - и в глазах не надежда, даже не вера, а несгибаемая убежденность.
- Мари…
Все-таки смеется. Сквозь слезы.
- Угадал… меня так дома звали…
- Уверена?.. – но руки уже сами ложатся на её талию, притягивают бережно и властно – моя!
- Да, - побелевшее лицо, трясущиеся пальцы, сумасшедшая решимость в глазах – Не говори, что будет тяжело. Я знаю. Но мне ты нужен, только ты…
И Олаф, заглянув в её глаза с расширившимися зрачками, по ласкающей волосы руке, по отчаянному объятию, по сбитому дыханию понял, прочел, почуял – нужен. Здесь и сейчас.
Немедленно!
…Луиджи медленно попятился от приоткрытой двери, от падающей в полутемный коридор полоски света. Раз уж случайно подслушал… так хоть имей совесть не подглядывать, как люди целуются!
И вообще… Луиджи покосился на дверь, тряхнул головой и устроился на подоконнике в конце коридора, у лестницы. Отсюда он ничего не увидит и не услышит, а вот остановить того, кто захочет в библиотеку наведаться, сможет. Место надежное – вряд ли кто-то воспользуется второй дверью, от лестницы черного хода.
В Эйнрехте мнения о том, почему кесарина смотрит на мужчин равнодушно, разнились. Одни считали, что Маргарита нравом мало уступает снежным бабам, которых зимой лепят на улицах детишки, и от души сочувствовали Готфриду, не осуждая его за фавориток. Другие считали, что это кесарь к жене равнодушен, а робкая и застенчивая девушка запугана грозным супругом и не смеет поднять глаз, и сочувствовали уже её величеству, оказавшейся в таком незавидном положении. Было и меньшинство – из тех, кто вечно раскапывает самую грязь и на основе её лепит самые мерзкие предположения, всегда считая, что за невинной личиной обязательно должна прятаться гнусная морда.
И мало кто догадывался, что Маргарита вовсе не была холодна или запугана, что она любила, мечтала, желала… одного человека, только одного, с первого взгляда, все эти годы. Не лед, не страх – долг запрещал ей сделать хотя бы шаг навстречу. Олаф бы и не ответил тогда, умопомрачительно верный и честный, адмирал не мог и помыслить о том, чтобы взглянуть в сторону жены своего государя. Даже если бы любил. Но до страшной зимы Излома он Маргариту только жалел…
Излом срывал, одно за другим, все то, что было её броней и опорой. Муж… сын… долг… жизнь разлетелась, оставив Маргариту одну на перекрестке всех дорог. Обнаженную, израненную, беззащитную – и свободную.
Лишь сейчас она поняла и приняла эту свободу. Лишь сейчас она стала для Маргариты не болью и ужасом, а наградой и спасением. Сейчас, когда можно было безоглядно, взахлеб целовать своего адмирала, свою мечту, свою любовь. Когда можно прижаться всем телом, запустив руку в густые, окончательно поседевшие волосы. Сейчас, когда – вот она, бери – ни жизни, ни души, ничего не жаль, всё твоё!
Может, про женщин и говорят, что их «берут». Только не Олаф – он не брал, он сам отдавал, одаривал тем единственным, что у него было. Так бережно и осторожно, словно боялся спугнуть, словно не мог поверить. Мужчину и женщину затягивало в бешеную круговерть, в безумие, и если у Олафа сначала мелькнула мысль, что со всем… этим… лучше бы до ночи подождать… теперь сам не мог оторваться, отстранился. Распутывал наощупь шнуровку корсажа и завязки тяжелых юбок, смеялся – зачем вы в такие коконы заворачиваетесь. Маргарита тоже смеялась, отвечая бессвязно и невпопад, сама расшнуровывая воротник его рубашки.
Смеялась, отзываясь на ласку, запрокидывая голову, шептала, дрожа под поцелуями – всё, что запирала на четыре замка, всё, о чем молчала шесть лет, всё выплескивая, и никто бы не смог понять и разобрать этот шепот, но зачем его разбирать? Им, двоим, слова опять были не нужны. Было то, превыше слов, что растворяло в себе весь мир с его устоями, правилами и проблемами, превращая в одно огромное и сияющее «Люблю!».
…Любовь – это море, и вовсе оно не холодное, а теплое и ласковое, оно качает на волнах, захлестывает с головой – так, что и шептать уже не получается. Кружит и качает, с гребня самой высокой волны, с размаха, бросая на берег – и отступает, оставляя лежать в без сил и мыслей…
Мир, постепенно выступая из солнечного марева, обретал смысл и очертания. Ковер перед носом – дорогой, морисский, но старый и порядком потертый, солнечные пятна, перечеркнутые тенями узорного оконного переплета, один такой узор свивается у Мари на щеке, а её волосы на солнце переливаются светлым золотом, как вечерняя дорожка на море. Глаза закрыты, видно, как под прозрачной кожей змеятся синие вены, нижнее платье смято… Олаф встрепенулся, поднимаясь на локте – нет, больше ничего, никаких следов. Обошлось! Кошачий хозяин пронес, больше всего он боялся случайно причинить ей боль. В том сумасшедшем вихре, что подхватил их, контролировать себя…
Длинные ресницы дрогнули, Маргарита легко вздохнула и повернула голову. Интересно, у него сейчас такие же дикие глаза?
- Вот видишь, - ласково шепчет – Всё хорошо.
- Сейчас хорошо, - соглашается адмирал, отстраняясь и быстро приводя в порядок… относительный порядок одежду – Но дальше…
Он сел, потом встал на колено и протянул руку, помогая подняться Маргарите. Той проще привести себя в более-менее привычный вид – только платье расправить. А вот когда придется обратно заматываться-зашнуровываться в корсаж и верхние юбки… И чем им, кстати, диван не угодил? Одежду туда бросили, и все. Пол, не смотря на ковер, все-таки твердый!
- А что – дальше? – она улыбается так же светло и радостно, как когда-то в шестнадцать лет – Дальше будем жить.
- Вот он, твой обрыв, - Руппи попробовал ногой камни и осторожно заглянул вниз. Вроде бы надежно.
- Руппи…- Марта щурилась поверх охапки бело-голубых цветов – Вы же тут дрались? Да?
- Не совсем, - у лейтенанта засосало в груди – Дальше, вон… во-он там, поверх руки смотри! Отсюда все видно.
Полуденный ветер дул в спины, неся запах цветов позднего лета и сохнущей травы. Море было густо-синим, только мели предупреждающе зеленели у берегов. Совсем не похоже на тот осенний день, а память безжалостно рисует и голые серые берега, и нависшие над водой тучи, и тело само вспоминает пронизывающие порывы швана.
- Значит, видно… - девушка сжала толстые стебли, пытаясь сцепить, скрепить их вместе.
А Руперт понял.
- Не так! – он рванул с шеи белый платок, так похожий на форменный, от своего лейтенантского мундира. Тот сгинул невесть где и когда, то ли во время покушения, то ли позже, но и этот сойдет! – Давай сюда, я сейчас завяжу!
Ткань плотно охватила стебли поверх узких листьев, намертво стянув их в один пучок. Свободные кончики затрепетали на ветру, как маленькие флаги, а Руппи уже тянул Марту ближе к обрыву, крепко держа за локоть и стараясь встать так, чтобы у неё все время была опора. Девушка пробормотала: «Спасибо…» - и уставилась на море, беззвучно шевеля губами.
Прощалась.
Руперт тоже прощался, перед отъездом в Придду, но тогда была зима, и вместо цветов берега выстлал снег. Он не думал, что когда-нибудь вернется, и давал мертвым обещания и клятвы, которые нельзя не сдержать, если считаешь себя человеком. Он сдержал их.
Но, похоже, пора было говорить новые.
А Марта, закончив, судорожно вздохнула и, дождавшись сильного порыва ветра, протянула руки вперед и разжала ладони. Охапка цветов полетела вниз и вперед, подхваченная потоком воздуха, чтобы глубоко в бездне под ногами опуститься на воду.
Морскую соль часто сравнивают со слезами, а надо бы – с кровью!
Руппи осторожно потянул подругу назад, заставив отступить от опасного края, ласково обнял за плечи, позволяя уткнуться в плечо и спрятать лицо. Ветер, обычный ветер, не кецхен, обтекал двух обнявшихся на обрыве людей, меньше, чем за год переставших быть детьми.
* * *
Лестница не скрипела, ещё бы в доме вице-адмирала водились скрипучие лестницы! Ротгер легко, едва не танцуя, взбежал наверх. Рейд был тихим и скучным, не в пример прошлому походу – после «подарочка» дриксенские воды почти вымерли, даже сторожевиков нет. Или есть, но очень шустро разворачиваются и прячутся.
О чем Вальдес и доложил радостно за какими-то кошками пробегавшему по причалу Альмейде, и был нетерпеливым движением отпущен домой. Судя по озабоченно-хмурому виду альмиранте, тому было не до безрезультатного рейда, Ротгер даже обиделся немного. И надо было тогда вице-адмирала посылать, капитаном бы обошлись!
Ну, зато отдохнет, как следует.
Идти до дома было ближе по тому переулку, на который выходил забор двора со знаменитым на весь Хексбрег ясенем. Ну и черная лестница дома, естественно. Вальдес поленился идти по улице, предпочтя срезать путь и добраться до дома через черный ход.
А уж что его понесло сразу на второй этаж, в библиотеку, он и сам не знал. Захотел – и пошел, а сокращенная дорога полностью оправдалась. Пойди Ротгер, как все приличные люди, никогда бы не увидел!..
…Вообще-то вице-адмирал бы невеликим любителем чахнуть среди умных книжек, забираясь в библиотеку либо поспать (чтобы не подняли или подняли не сразу, поискав по дому), либо полистать том-другой от скуки (если уж совсем заняться нечем и пойти некуда, ведь бывает и такое). Среди гостей книгочеем могла считаться только Марта, и та предпочитала утаскивать книги в свою комнату. Кто бы мог подумать, что библиотека будет занята, и кем! И в каком виде!
Вальдес придирчиво оглядел растрепанного Олафа в расстегнутом жилете, с расшнурованным воротником рубашки, скользнул взглядом по замершей и отвернувшейся Маргарите – та выглядела более пристойно, выдавали только полурасплетенные волосы – и успокаивающим жестом остановил попытавшегося что-то сказать Кальдмеера.
- Ну, наконец-то, - с усмешкой произнес сам – На людей похожи!
И не в том дело, в каком они оба виде, а в том, что мертвый пепел в глазах Олафа, наконец-то, сменился живой серой сталью.
читать дальше…Сквозь полудрему Марте мерещилось что-то невообразимо правильное, надежное и по-домашнему уютное. Без слов говорящее – всё закончилось, всё хорошо, ты в безопасности. Призрачное чувство успокоения и спокойствия было таким теплым, что просыпаться не хотелось. Но молодость и здоровье брали своё – выспавшаяся Марта нехотя разлепила глаза.
Свет. Солнечный свет падал с правильной стороны – так же, как дома. Это у отцовской комнаты окна выходили на море, её спальня была напротив, на восточной стороне. Но сколько же времени она проспала?! По солнцу – почти до полудня!
- Доброе утро!
К завозившейся в постели девушке пересела Маргарита, счастливая, сияющая, и быстро, по-матерински поцеловала её в лоб. Марта замерла, затаив дыхание. Да, в детстве её любили и баловали все – отец, его друзья, слуги в доме. Но вот так… захотелось стать маленькой-маленькой девочкой, только чтобы Маргарита при этом осталась взрослой.
Нет, так не пойдет! Если она будет играть в детство, кто Маргариту защитит?!
- Доброе! – Марта протерла глаза и села, отбросив одеяло – Маргарита… мне адмирал Вальдес не приснился?
- Нет, - весело ответила она – Мы в его доме.
Значит, всё было. И дорога от Адмиралтейства, из которой Марта запомнила только то, как её на седло подсадили. И комната эта – девушка быстро огляделась, ночью ей было не до того, чтобы рассматривать обстановку. Милая комната, уютная, и какая-то… женская. Был на всём неуловимый отпечаток присутствия женщины, странно, ведь адмирал Вальдес, вроде бы, не женат… может быть, здесь какая-то его родственница живет?
Вчера вечером разбуженная Марта могла только кивать в ответ на вопросы, сил не было даже прислушаться – о чем её спрашивали. А после, отмытая и причесанная, в легкой сорочке – какое счастье, когда от тебя пахнет не потом и пылью, а цветочным мылом! – замоталась по самый нос в одело и заснула, крепко, без сновидений.
- Что случилось? Что-то хорошее, правда? – с надеждой спросила Марта. Вчера старшая подруга такой радостной не была, что, после общения с Первым Адмиралом Талига, вовсе неудивительно.
- Очень! – Маргарита схватила её за плечи, разворачивая к себе, и выдохнула: - Марта, он здесь. Твой отец здесь!
- Папа, - еле слышно пискнула девушка, хлопнула ресницами и жалобно протянула – Но как? Они же в Седые Земли собрались…
- Собрались, - торопливо шептала Маргарита – Только… только… по дороге с Бермессером встретились.
- Ой-й-й…
- Да, но на него Вальдес охотился. Теперь они здесь. И Олаф… и Руперт. Оба.
- Расскажи!
Маргарита, конечно, рассказала, она прекрасно помнила, как у неё вырвался этот вопрос – когда она вообще смогла заговорить. Олаф, тот тоже, коротко ответив, не мог не спросить в ответ – а как ты?.. Почему ты здесь? Но не могла она при чужих рассказать правду. Про Ольгерда, про Фридриха и побег… Пришлось повторять всё ту же байку. И сжимать до боли его ладонь – подожди, поверь, я потом всё-всё расскажу, только не выдавай меня сейчас!
Олаф понял – и не выдал.
Маргарите совсем не хотелось думать о том, чем обернется для всех них встреча с Вальдесом и настоящий Морской Суд. Потом, конечно, придется и думать, и принимать решения, но это потом, а сейчас огромное, сумасшедшее счастье заслоняло весь мир.
- Э-э-эх, родич кесаря! Толку от тебя сегодня…
Бешеный потянулся постучать Руппи по лбу согнутым пальцем, и у него почти получилось – Руперт с возмущенным возгласом едва успел увернуться.
- Пойдем, - Вальдес первым положил шпагу и потянулся за брошенной на сломанную ветку одеждой.
Тренировались они в саду, под ясенем. Сломавшуюся в день битвы вершину давно распилили и убрали, но одна, самая разлапистая, высохшая ветка осталась, прислоненная к живому стволу. Верхнюю одежду они на ней и развесили перед началом тренировки.
Руппи молча потянулся за своим камзолом, не пытаясь возражать. Он был действительно не в форме. Какая тренировка, если мысли постоянно возвращаются ко вчерашнему вечеру!
Маргариту он узнал сразу же. И быстро сообразил, почему она называлась чужим именем и явно не рассказывает всего, что с ними произошло по дороге. Давать в руки талигойцам такой козырь, как беглая кесарина, было бы, мягко выражаясь, неразумно. Но… но о чем она тогда умолчала? Что случилось в Эйнрехте?! Руперт оттуда бежал, не оглядываясь, и мысленно желал много… хорошего, почему же теперь, при мысли, что там могла случиться беда, сердце как будто льдом заваливает?
Даже когда он, бывая в столице, досадовал, что кесарина у них – тихоня и кукла на троне, эта тихоня и кукла была очень серьезной, не позволяющей себе пренебречь обязанностями. И бабушка как-то заметила, что Ольгерд если кому-то по-настоящему и нужен, так только матери. В этом Руппи сам убедиться не мог, но бабушке в таких вопросах можно было доверять. Что же могло её, такую, заставить бросить больных мужа и сына, и бежать без оглядки?! Ответы напрашивались такие, что холодок по спине пробирал. Нет, обязательно надо собраться вчетвером и выслушать, что в столице на самом деле произошло…
…Бешеный в немом отчаянии поднял глаза к вершине горы, спрашивая девочек, за что ему со всех сторон конфликта не друзья, а сплошное наказание, ухватил впавшего в задумчивость Фельсенбурга за руку и почти потащил к дому. Встряхнувшийся Руппи сердито засопел, высвободил из цепких пальцев марикьяре рукав и пошел сам.
А в доме было тихо.
- Похоже, они ещё не проснулись, - огорченный Руппи взлохматил волосы, в сомнении остановившись у лестницы – Сильно же устали!
- Если Вильгельм не преувеличил – а этот, скорее, приуменьшит – после такой гонки устали бы даже мы, - Ротгер беспечно заложил руки за голову – Не волнуйся, проснутся! Кушать всем хочется!.. О. А я о чем говорил, - тут же сменил тон, заодно приняв более достойную позу – Доброго утра, милые дамы!
Руппи поднял голову. Милые дамы как раз вышли на верхнюю площадку – бьющее в окна солнце превращало светлые волосы Маргариты в золотой ореол святой, Марта напротив окна казалась черным силуэтом. Руперт с трудом сдержался, чтобы не поклониться, вовремя опомнился, мысленно дав себе очередной подзатыльник – она же не хочет, чтобы её узнали! А значит, забудь, что эта девушка выше тебя по положению, забудь напрочь.
- Доброе утро, господин адмирал, - спокойно поздоровалась Маргарита.
Марта промолчала, подергала перекинутые на грудь косы («Какие волосы! Распустить, не хуже, чем у неё, будет» - ни с того ни с сего пришла к Руппи мысль) – и, словно решившись на что-то, сорвалась с места. Птицей – вниз по лестнице. Руперт поневоле развернулся, протянул руку, чтобы встретить, поймать, помочь… так, как положено… совсем не представляя, что у Марты на уме.
Поэтому, когда его обхватили за шею и отчаянно, неумело поцеловали в губы. Руперт даже не дернулся, чтобы увернуться. Марта, на мгновенье отстранившись и коротко выдохнув, снова поцеловала, одной рукой обхватив за шею, а вторую запустив в волосы.
Мир взорвался ослепительным солнечным блеском и тактично исчез, оставив наедине ошарашенного лейтенанта и испуганно отпрянувшую от него девушку. Руки с плеч Руппи Марта, впрочем, не убрала, и смотрела одновременно серьезно и с вызовом. А он хватал воздух, задыхаясь, и смотрел, смотрел, смотрел…
Девчонка-сорванец со смешными бантиками. Нескладный подросток. Эйнрехтский маскарад. Как же всё это может застить глаза! Марта ведь совсем взрослая. И очень красивая, пусть её красота необычна и непривычна. Такая гибкая и легкая, подхватить на руки и… или закружить в танце.
- Спасибо, - говорит Марта, и мир возвращается, обрушиваясь на голову Руппи морской волной – За папу и… и за всё. Я всё знаю, мне сказали… ты его три раза спас.
- Два, - пытается возразить лейтенант.
- Три, - безапелляционно отрезает Марта – Если бы не ты, к вам бы никто не помощь не успел.
И совсем уже неловко поцеловала третий раз – покраснев от запоздалого смущения, в уголок губ. Руппи пожалел, что спас Олафа всего три раза. Надо было исхитриться и спасти четыре. А ещё лучше – пять.
* * *
В последнее время Вальдес всё чаще задумывался, что ему пора присваивать внеочередное звание. Первый сводник Талига и сопредельных стран, называется.
«Да, и перевязь заказать, розовенькую в голубенький цветочек!» - ехидно добавлял внутренний голос. Ротгер только ухмылялся своим мыслям.
Правда, первый опыт сводничества так ничем и не закончился – Меланию тетушка увезла, а зря. Ротгер не терял надежды донести до Луиджи, что тот не прав, и счастье уплывает прямо из-под его носа. Герцогства, короны… кого это волнует, если речь идет о любимой и желанной! Вот, например, Руперта же не волнует.
Дриксенская молодежь повадилась забиваться в самые дальние уголки дома… но то, чем они в уголках занимались, Вальдес не одобрял. Бешеный бы понял, если бы они тайком от строгого отца и начальника целовались, но эти двое только перешептывались трагически на родном языке. Это надо додуматься – обсуждать со своей девушкой политику! Судя по услышанным обрывкам фраз, Марта и Руппи решали, как и когда можно будет хорошенько отплатить Фридриху за всё хорошее, и достанется ли им после бабушки Элизы хоть кусочек самозваного регента. Ротгер прямо-таки умилялся и с трудом сдерживал порыв предложить им запасной «райос» с «Астэры», чтобы Фридрих издалека увидел надвигающуюся на него Страшную Месть и дрожал заранее. Впрочем, не всё потеряно. Мало ли о чем они говорили, главное – какими взглядами при этом обменивались. О, надо сказать, обстрел вёлся с применением тяжелой артиллерии!
С Кальдмеером было хуже. Много хуже. Он тоже на свою Маргариту… смотрел. Так, как смотрят на любимую женщину, с которой не суждено быть вместе, так, словно прощался с ней каждую минуту. Не позволяя себе лишнего раза до неё дотронуться.
Впервые за всё время знакомства с Олафом Ротгеру хотелось обругать того последними словами…
Проклятье! Так почитаемая Кальдмеером судьба привела к нему его женщину, убрав все препятствия! Ладно бы Маргарита была холодна, так ведь глаз со своего адмирала не сводит, улыбается, тянется к Олафу, а этот – думает. О чем тут думать – хватать надо! Судьба, она тоже женщина, и пренебрежение к своим подаркам может не простить.
Разговоры на подобную тематику Олаф обрывал тут же, сразу и моментально, а Ротгер не мог, как дядюшка Курт, идти напролом. Бешеный скрипел зубами и изобретал способы подтолкнуть адмирала цур зее к решительным действиям. Способы отметались один за другим, как непригодные, но надежды Вальдес не терял.
- Ты зачем сюда забралась?..
Руппи, ловко нагнувшись, чтобы не удариться о балку, проскользнул к слуховому окну. Марта сидела, положив руки на узкий подоконник, и смотрела, покусывая губу, на гору.
- Руппи, мы же тут почти гости?
- Угу, - лейтенант устроился рядом с ней, постаравшись не оттоптать девушке юбку, и тоже выглянул – Адмирал Вальдес настаивает, что не почти, а гости, беглецы от узурпатора, - и поморщился – Умет он в гости приглашать!
- Линеал против торговца – внушительный аргумент, - Марта блеснула глазами и снова посерьезнела – Руппи, но мы же можем туда пойти?
- На гору? Туда женщинам нельзя!
- Ну, пусть не на гору. Вон на тот обрыв, - девушка показала, проведя пальцем по стеклу.
Руперт проследил дорогу, пожал плечами и кивнул:
- Хорошо, я спрошу. Думаю, на обрыв нам разрешат, но, Марта, зачем?..
Девушка насупилась и опустила глаза, разглядывая собственные колени.
- Мне туда надо, Руппи. Очень… очень надо.
* * *
В доме Вальдеса тишина и покой воцарялись лишь тогда, когда хозяина не просто не было дома – когда он был далеко от дома. Если же вице-адмирал был в пределах относительной досягаемости, то в его доме вечно мелькали гости-адьютанты-посыльные-друзья и вообще все, кто пробегал мимо.
В это утро тишина прокралась в дом незаметно и по-хозяйски расположилась на недоступных ей территориях. Кому бы её сегодня нарушать? Первый Адмирал неделю назад выгнал Ротегра в рейд – «проветриться», как ехидно заявил Альмейда, а приказ начальства попробуй оспорь. Вальдес не спорил, помахал всем шляпой и пообещал через пару-тройку дней вернуться, да задержался. Раз «Астэры» в порту нет – значит, и дома его бесполезно искать. Фельпцы днями и вечерами пропадали на своих галерах, собираясь домой – в открытом бою против линеалов их корабли были бесполезны, а засад больше не предвиделось. Даже Юхан к Руперту не заходил, потому что собирался в тот же Фельп и был по горло занят. Приходить сегодня было, в общем-то, и не к кому – Руперт и Марта с таинственным видом подались куда-то из дома «погулять». Олаф попросил быть осторожнее, все же – чужой город, война, а мало к ним относился так, как Вальдес… часть марикьяре на дриксенцев недобро косилась, а остальные относились равнодушно. Руппи торжественно пообещал на ссоры не нарываться и Марту беречь, Марта важно кивнула, и «лебедята» (так их порой поддразнивал Вальдес) выскочили за дверь.
Испортившаяся, было, погода, ночью решила исправиться, и давящая подушка из туч к утру исчезла. Ласковое позднее лето рассыпало солнечное золото по берегу и морю – море искрилось, синело, а созревающие травы тяжелели и клонились к земле, впитывая в себя солнце.
…Где-то там воюет Бруно (интересно, насколько успешно – но кто же Кальдмееру об этом расскажет!). Где-то там корчит из себя мудрого правителя Фридрих (а ещё интереснее, чем вести о войне – как он принял новости о возвращении «Звезды веры»). Где-то… а в порту свернули белые крылья чужие корабли, готовые по первому приказу снова лететь к дриксенским берегам. Хищные и прекрасные птицы…
Олафу казалось, что он застыл в летнем золоте, как муравей в янтаре – не шевельнуться, не вырваться, можно только смотреть. Он должен быть дома! Он должен делать… хоть что-то делать, но вместо этого сидит в чужом доме, на чужом берегу, под сочувствующим взглядом всё понимающего друга-врага. Бессильный что-то изменить и предпринять. И руки сами собой опускались, и мысли о том, что больше Кальдмееру не видать родного берега, роились мошкарой – потому что какое он право имеет вернуться? Теперь?
Адмирал нервно погладил шрам и попытался вернуться к чтению. Руппи полон решимости вернуться сам и вернуть его – не смотря ни на что – но Олаф был почти уверен: ему вежливо намекнут, что проигравшему адмиралу на родине нет места. И лучше бы ему, по меньшей мере, выйти в отставку и удалиться с глаз долой.
Элиза и намекнет. Исключительно из политических соображений, ничего личного.
А море, море - оно не отпустит. И Луиджи приглашал… в конце концов, Померанцевое море он уже видел, морисков бил, вряд ли бордоны и огрызки Гайифы страшнее будут.
…Кому ты пытаешься врать, Ледяной Олаф? Никогда не заменят кипарисы – сосен, оливы – яблонь, а лазурное южное море – суровых северных вод. И душа растворилась в других морях – Устричном и Полуночном, а о том, кто держит в руках сердце, вовсе не должно думать. Не думать… не вспоминать, что снится ночами. Но тосковать, наверное, все же лучше, чем бессильно догнивать, как выброшенный на берег остов корабля?
Он устал, окончательно запутавшись в том, что предпочесть из вариантов «оба хуже», в сомнениях о праве вести за собой людей и лежащей на плечах тяжести чудовищной ошибки.
«Нет, так не пойдет» - Кальдмеер сосредоточился на описании галер и галеасов. Не то, чтобы он их не знал, знал и даже видел, в том же Померанцевом море, о корабле Луиджи не говоря, но изучение нового надо начинать с повторения того, что знаешь. Голова, взявшаяся болеть на каждую перемену погоды, мешала.
…Тихий звон колокольчиков, порыв невозможного в закрытой библиотеке ветра. Словно кто-то невесомый, неощутимый коснулся призрачными губами щеки и легко взлохматил рукой волосы – боль проходит, отступает, растворяется…
- Спасибо, - тихо вздыхает Олаф.
Колокольчики – как чей-то смех.
«Литто мне было мало… вам-то я зачем сдался?»
- Стой, стой, подожди!..
- Что случилось?!
В юбках и летних туфельках по каменистым тропкам Хексберг бегать неудобно. Руппи тихо радовался, что на вершину им не надо, что Марта решила ограничиться крутым обрывом над морем – как бы они на саму забирались, а тем более – спускались, лейтенант не представлял.
А сейчас Марта резко остановилась посреди зарослей, в которые они вломились минуту назад. Тропка к обрыву была куда как менее нахожена, чем тропка на вершину, и высокие цветы, желтые, белые и бледно-голубые, стояли стеной. Яркие «солнышки» размером с ладонь Руперта нахально тыкались в лицо и норовили запутаться в волосах – их стебли вытянулись к солнцу порой выше его роста. А уж на рост Руперт не жаловался никогда, хотя своему адмиралу и уступал. Впрочем, белые и голубые цветы, похожие на колокольчики, от желтых собратьев в росте не отставали, разве что в лицо не тыкались, стоя прямо и гордо.
- Подожди, я сейчас их нарву.
- Цветы?.. – Руппи живо вообразил, каково Марте в её юбке… и в эти заросли… - Лучше я.
- Желтых не надо, - скомандовала девушка – Только этих.
Руппи невольно усмехнулся – в этот момент она очень, ну очень походила на отца.
- Да, мой капитан!
И не увидел, отвернувшись, как Марта покраснела и опустила глаза.
Луиджи медленно брел по улице, впервые за последние дни не прокручивая в голове, что ещё они забыли или не сделали. Просто шел. Просто смотрел. Странный город, красивый – но совсем-совсем чужой. Зря ему думалось, что на севере отвяжется вцепившаяся в сердце боль, что на чужой войне он сможет забыться и забыть. Черный день и жуткая ночь, поломавшие если не жизнь, то – душу, по-прежнему маячили за плечом, как верная тень. Куда бы ни пошел… что бы ни делал…
Он не мог, как Ротгер, отринуть все и навсегда, закружившись в пляске звезд и ветра. Ночь кончается, ведьмы уходят – и вот оно, снова, здесь, с ним. В нем.
Наверное, если кто-то мог его понять, то Кальдмеер – Луиджи похоронил сердце вместе с Поликсеной, Олаф – со своим флотом. Но изливать душу угрюмому и замкнутому дриксенцу не тянуло, тем более, фельпский наследник подозревал, что может нарваться на резкую отповедь. И даже примерно представлял, в каком духе. В конце концов, он, Луиджи, мог делать хоть что-то, а Ледяной сидел в клетке. Удобной и комфортной, да, но выйти наружу не мог, и вовсе не потому, что его не выпускали. Идти было некуда. Дома – Фридрих, талигойцы – враги и воюют с его страной, а больше адмирала нигде никто не ждет.
Может быть, поэтому Луиджи его и пригласил, если что… хорошему адмиралу в Фельпе и Урготе дело найдется, а бордонам и гайифцам (как бы они себя теперь ни называли) Ледяной ничего не должен. Адъютант его на союзничков вообще зуб наточил.
Невеселые размышления съели дорогу до дома, Луиджи ещё поколебался – может, стоит пойти куда-нибудь? Но в Адмиралтействе дела не было, в трактир не тянуло, а прощальную вечеринку им с Рангони уже обещали устроить всем командным составом, так что навещать каждого отдельно нужды не возникло.
Значит, в дом, Вальдеса дожидаться.
…Маргарита возникла в дверях солнечным видением, так бесшумно и неожиданно, что Олаф в первый миг подумал – с ним опять ведьмы шутят. Нет… отличать видение от живой женщины он успел научиться. Сам задумался и не заметил, как она подошла.
А она стояла, словно в смущении, колеблясь – уйти или нет.
«Уходи, прошу тебя. Я не должен... права не имею тебя за собой тащить!».
- Я не помешаю?..
- Нет, - Олаф покачал головой – Разве вы можете помешать?
«Ваше величество» осталось непроизнесенным, но ощутимо повисло в воздухе.
Закрыть книгу и подняться из кресла – почитать сегодня вряд ли получится. Иногда, чтобы выиграть, надо отступить, не принимая бой… хотя больше это напоминало позорное бегство. Вот так – от врага в жизни не бегал, дрался, если нужно, а от самого себя рад бы сбежать, но не получается.
Массивный стеллаж, солидные кожаные переплеты – какие-то совсем новые, какие-то изрядно потрепаны, запах старой бумаги, ласковое тепло и танцующие в солнечных лучах пылинки… Все, казалось, нашептывало: отдохни, успокойся, усни, все будет – потом, а пока есть только эта тишина, этот свет, этот покой. И юная женщина рядом, как воплощение покоя и света, хочется обнять, прижаться к теплым волосам, положить голову на грудь, успокоиться, забыться и набраться сил. Чтобы дальше…
«Опомнись, какое – дальше?! Что – дальше?! Какое у тебя будущее?!»
- Почему вы меня избегаете?
Рука соскользнула с корешка книги. Олаф обернулся на горький шепот, столкнулся взглядом с девушкой – в ясных, серых с отсветом голубизны глазах Маргариты была неподдельная мука и непонимание.
- Я понимаю, я всего лишь глупенькая девушка, - она привычно потянулась к запястью, но ухватила пустоту, ведь привычный тяжелый браслет остался в Эйнрехте, в Адрианклостер – Но что я сделала не так?!
- Как ты можешь! – Олаф сам не понял, как у него вырвалось прямое обращение – Ты умница, смелая, находчивая… - слова путались на языке, застревали в горле, мешая дыханию – Ты всё делаешь правильно. Всё. Но я…
«Я не могу тебя любить!»
- Что с тобой?.. Что происходит?
Не понимает. Что поделать, не учили Олафа Кальдмеера с женщинами разговаривать! Приказы, инструкции, обучение – это он мог, но чувства предпочитал прятать подальше и поглубже, не говоря о них вслух. Кому надо, понимали всё, но сейчас вряд ли удастся обойтись молчанием.
Книжку себе какую найти, что ли?
Навалившееся безделье было непривычным и неприятным. Луиджи не знал, куда податься и чем занять руки до возвращения Вальдеса, который должен был… фельпец выглянул в окно: дом стоял на вершине холма, и море было видно из окон верхних этажей. Вон, паруса линеала, входящего в гавань, видны. «Астэра» вернулась?
Хорошо, если она, но вопрос, чем занять время, остался. Луиджи решил, что мысль пойти почитать не так уж плоха, тем более, в библиотеке Вальдеса водились не только книги о море и морских сражениях. Не иначе, его покойная мать постаралась.
…Библиотека оказалась занята. Луиджи замер, не донеся руку до ручки приоткрытой двери. Разговаривали по-дриксенски, достаточно тихо, Луиджи ничего не понимал, но голоса узнавались. Маргарита и Олаф. Тихая светловолосая девушка, которую Луиджи почти не замечал, и седой адмирал.
И пусть, пусть по-дриксенски фельпский капитан мог произнести разве что «бе» и «ме», а вот «кукареуку» было ему уже не под силу – таким тоном разговаривать можно было только об одном!
- …Подумай, у меня же ничего и никого… Я незнатен, небогат и даже не молод, я изгнанник, приговоренный, и вряд ли меня новый кесарь будет рад видеть, кем бы они ни был. Адмирал без флота… без друзей… у меня даже дома больше нет. У меня нет ничего, Маргарита! Что я…
- Олаф! – а она улыбается в ответ дрожащими губами, собираясь то ли смеяться, то ли плакать – Какой же ты… Ты же ничего не понимаешь! У тебя есть ты сам. Кто мне даст большее?!
Теплые пальцы гладят по искалеченной щеке, бережно отводят упавшие на лицо пряди, зарываются в седые волосы… так робко, так нежно…
- Остальное, всё, всё не важно, мы справимся.
- Мы?
- Мы. Вместе, - и в глазах не надежда, даже не вера, а несгибаемая убежденность.
- Мари…
Все-таки смеется. Сквозь слезы.
- Угадал… меня так дома звали…
- Уверена?.. – но руки уже сами ложатся на её талию, притягивают бережно и властно – моя!
- Да, - побелевшее лицо, трясущиеся пальцы, сумасшедшая решимость в глазах – Не говори, что будет тяжело. Я знаю. Но мне ты нужен, только ты…
И Олаф, заглянув в её глаза с расширившимися зрачками, по ласкающей волосы руке, по отчаянному объятию, по сбитому дыханию понял, прочел, почуял – нужен. Здесь и сейчас.
Немедленно!
…Луиджи медленно попятился от приоткрытой двери, от падающей в полутемный коридор полоски света. Раз уж случайно подслушал… так хоть имей совесть не подглядывать, как люди целуются!
И вообще… Луиджи покосился на дверь, тряхнул головой и устроился на подоконнике в конце коридора, у лестницы. Отсюда он ничего не увидит и не услышит, а вот остановить того, кто захочет в библиотеку наведаться, сможет. Место надежное – вряд ли кто-то воспользуется второй дверью, от лестницы черного хода.
В Эйнрехте мнения о том, почему кесарина смотрит на мужчин равнодушно, разнились. Одни считали, что Маргарита нравом мало уступает снежным бабам, которых зимой лепят на улицах детишки, и от души сочувствовали Готфриду, не осуждая его за фавориток. Другие считали, что это кесарь к жене равнодушен, а робкая и застенчивая девушка запугана грозным супругом и не смеет поднять глаз, и сочувствовали уже её величеству, оказавшейся в таком незавидном положении. Было и меньшинство – из тех, кто вечно раскапывает самую грязь и на основе её лепит самые мерзкие предположения, всегда считая, что за невинной личиной обязательно должна прятаться гнусная морда.
И мало кто догадывался, что Маргарита вовсе не была холодна или запугана, что она любила, мечтала, желала… одного человека, только одного, с первого взгляда, все эти годы. Не лед, не страх – долг запрещал ей сделать хотя бы шаг навстречу. Олаф бы и не ответил тогда, умопомрачительно верный и честный, адмирал не мог и помыслить о том, чтобы взглянуть в сторону жены своего государя. Даже если бы любил. Но до страшной зимы Излома он Маргариту только жалел…
Излом срывал, одно за другим, все то, что было её броней и опорой. Муж… сын… долг… жизнь разлетелась, оставив Маргариту одну на перекрестке всех дорог. Обнаженную, израненную, беззащитную – и свободную.
Лишь сейчас она поняла и приняла эту свободу. Лишь сейчас она стала для Маргариты не болью и ужасом, а наградой и спасением. Сейчас, когда можно было безоглядно, взахлеб целовать своего адмирала, свою мечту, свою любовь. Когда можно прижаться всем телом, запустив руку в густые, окончательно поседевшие волосы. Сейчас, когда – вот она, бери – ни жизни, ни души, ничего не жаль, всё твоё!
Может, про женщин и говорят, что их «берут». Только не Олаф – он не брал, он сам отдавал, одаривал тем единственным, что у него было. Так бережно и осторожно, словно боялся спугнуть, словно не мог поверить. Мужчину и женщину затягивало в бешеную круговерть, в безумие, и если у Олафа сначала мелькнула мысль, что со всем… этим… лучше бы до ночи подождать… теперь сам не мог оторваться, отстранился. Распутывал наощупь шнуровку корсажа и завязки тяжелых юбок, смеялся – зачем вы в такие коконы заворачиваетесь. Маргарита тоже смеялась, отвечая бессвязно и невпопад, сама расшнуровывая воротник его рубашки.
Смеялась, отзываясь на ласку, запрокидывая голову, шептала, дрожа под поцелуями – всё, что запирала на четыре замка, всё, о чем молчала шесть лет, всё выплескивая, и никто бы не смог понять и разобрать этот шепот, но зачем его разбирать? Им, двоим, слова опять были не нужны. Было то, превыше слов, что растворяло в себе весь мир с его устоями, правилами и проблемами, превращая в одно огромное и сияющее «Люблю!».
…Любовь – это море, и вовсе оно не холодное, а теплое и ласковое, оно качает на волнах, захлестывает с головой – так, что и шептать уже не получается. Кружит и качает, с гребня самой высокой волны, с размаха, бросая на берег – и отступает, оставляя лежать в без сил и мыслей…
Мир, постепенно выступая из солнечного марева, обретал смысл и очертания. Ковер перед носом – дорогой, морисский, но старый и порядком потертый, солнечные пятна, перечеркнутые тенями узорного оконного переплета, один такой узор свивается у Мари на щеке, а её волосы на солнце переливаются светлым золотом, как вечерняя дорожка на море. Глаза закрыты, видно, как под прозрачной кожей змеятся синие вены, нижнее платье смято… Олаф встрепенулся, поднимаясь на локте – нет, больше ничего, никаких следов. Обошлось! Кошачий хозяин пронес, больше всего он боялся случайно причинить ей боль. В том сумасшедшем вихре, что подхватил их, контролировать себя…
Длинные ресницы дрогнули, Маргарита легко вздохнула и повернула голову. Интересно, у него сейчас такие же дикие глаза?
- Вот видишь, - ласково шепчет – Всё хорошо.
- Сейчас хорошо, - соглашается адмирал, отстраняясь и быстро приводя в порядок… относительный порядок одежду – Но дальше…
Он сел, потом встал на колено и протянул руку, помогая подняться Маргарите. Той проще привести себя в более-менее привычный вид – только платье расправить. А вот когда придется обратно заматываться-зашнуровываться в корсаж и верхние юбки… И чем им, кстати, диван не угодил? Одежду туда бросили, и все. Пол, не смотря на ковер, все-таки твердый!
- А что – дальше? – она улыбается так же светло и радостно, как когда-то в шестнадцать лет – Дальше будем жить.
- Вот он, твой обрыв, - Руппи попробовал ногой камни и осторожно заглянул вниз. Вроде бы надежно.
- Руппи…- Марта щурилась поверх охапки бело-голубых цветов – Вы же тут дрались? Да?
- Не совсем, - у лейтенанта засосало в груди – Дальше, вон… во-он там, поверх руки смотри! Отсюда все видно.
Полуденный ветер дул в спины, неся запах цветов позднего лета и сохнущей травы. Море было густо-синим, только мели предупреждающе зеленели у берегов. Совсем не похоже на тот осенний день, а память безжалостно рисует и голые серые берега, и нависшие над водой тучи, и тело само вспоминает пронизывающие порывы швана.
- Значит, видно… - девушка сжала толстые стебли, пытаясь сцепить, скрепить их вместе.
А Руперт понял.
- Не так! – он рванул с шеи белый платок, так похожий на форменный, от своего лейтенантского мундира. Тот сгинул невесть где и когда, то ли во время покушения, то ли позже, но и этот сойдет! – Давай сюда, я сейчас завяжу!
Ткань плотно охватила стебли поверх узких листьев, намертво стянув их в один пучок. Свободные кончики затрепетали на ветру, как маленькие флаги, а Руппи уже тянул Марту ближе к обрыву, крепко держа за локоть и стараясь встать так, чтобы у неё все время была опора. Девушка пробормотала: «Спасибо…» - и уставилась на море, беззвучно шевеля губами.
Прощалась.
Руперт тоже прощался, перед отъездом в Придду, но тогда была зима, и вместо цветов берега выстлал снег. Он не думал, что когда-нибудь вернется, и давал мертвым обещания и клятвы, которые нельзя не сдержать, если считаешь себя человеком. Он сдержал их.
Но, похоже, пора было говорить новые.
А Марта, закончив, судорожно вздохнула и, дождавшись сильного порыва ветра, протянула руки вперед и разжала ладони. Охапка цветов полетела вниз и вперед, подхваченная потоком воздуха, чтобы глубоко в бездне под ногами опуститься на воду.
Морскую соль часто сравнивают со слезами, а надо бы – с кровью!
Руппи осторожно потянул подругу назад, заставив отступить от опасного края, ласково обнял за плечи, позволяя уткнуться в плечо и спрятать лицо. Ветер, обычный ветер, не кецхен, обтекал двух обнявшихся на обрыве людей, меньше, чем за год переставших быть детьми.
* * *
Лестница не скрипела, ещё бы в доме вице-адмирала водились скрипучие лестницы! Ротгер легко, едва не танцуя, взбежал наверх. Рейд был тихим и скучным, не в пример прошлому походу – после «подарочка» дриксенские воды почти вымерли, даже сторожевиков нет. Или есть, но очень шустро разворачиваются и прячутся.
О чем Вальдес и доложил радостно за какими-то кошками пробегавшему по причалу Альмейде, и был нетерпеливым движением отпущен домой. Судя по озабоченно-хмурому виду альмиранте, тому было не до безрезультатного рейда, Ротгер даже обиделся немного. И надо было тогда вице-адмирала посылать, капитаном бы обошлись!
Ну, зато отдохнет, как следует.
Идти до дома было ближе по тому переулку, на который выходил забор двора со знаменитым на весь Хексбрег ясенем. Ну и черная лестница дома, естественно. Вальдес поленился идти по улице, предпочтя срезать путь и добраться до дома через черный ход.
А уж что его понесло сразу на второй этаж, в библиотеку, он и сам не знал. Захотел – и пошел, а сокращенная дорога полностью оправдалась. Пойди Ротгер, как все приличные люди, никогда бы не увидел!..
…Вообще-то вице-адмирал бы невеликим любителем чахнуть среди умных книжек, забираясь в библиотеку либо поспать (чтобы не подняли или подняли не сразу, поискав по дому), либо полистать том-другой от скуки (если уж совсем заняться нечем и пойти некуда, ведь бывает и такое). Среди гостей книгочеем могла считаться только Марта, и та предпочитала утаскивать книги в свою комнату. Кто бы мог подумать, что библиотека будет занята, и кем! И в каком виде!
Вальдес придирчиво оглядел растрепанного Олафа в расстегнутом жилете, с расшнурованным воротником рубашки, скользнул взглядом по замершей и отвернувшейся Маргарите – та выглядела более пристойно, выдавали только полурасплетенные волосы – и успокаивающим жестом остановил попытавшегося что-то сказать Кальдмеера.
- Ну, наконец-то, - с усмешкой произнес сам – На людей похожи!
И не в том дело, в каком они оба виде, а в том, что мертвый пепел в глазах Олафа, наконец-то, сменился живой серой сталью.
@темы: Отблески Этерны
